— Конечно, — говорит он, — это вы и теперешняя ваша фамилия фальшивая.

Я ответил, что разговаривать с ним не желаю, что раз он пришел делать обыск, пускай производит его, но только не прежде, чем даст проверить свой мандат на право обыска. При входе моего секретаря комиссар радостно заявляет:

— А!., вас-то нам и нужно! Вы ж, — обратился он ко мне, — заговорите в другом месте, если здесь отказываетесь.

Я спокойно сидел на своем месте и лишь после того, как он показал мне свой мандат, я раскрыл перед ним свой чемодан. Все четверо буквально набросились на него и перерыли в нем все; конечно, они ничего не нашли, кроме нескольких книг. Как все охранники, ни черта не смыслящие в литературе, они с большим подозрением отнеслись к двум книжкам; это были: «Мать» Горького на французском языке и книжка знаменитого французского поэта Верлена. Первая из них показалась подозрительной потому, что она была написана Горьким, которого они считали большевиком, вторая — потому, что была из Парижа и в рукописном виде; им казалось, что это писано моей рукой и, наверное, революционного содержания, так как я читаю Горького. Около 20 минут рассматривали они эту книгу и только тогда, когда я расхохотался, они поняли, что делают глупость.

— Вы, французы и представители власти республиканской, и не знаете своих талантливых поэтов! — сказал я.

Ответом было злое бормотание. В конце-концов комиссар приглашает нас обоих следовать за ними.

— До тех пор, пока я не узнаю из Парижа, что с вами делать, вы будете сидеть в участке, — сказал комиссар. — Я удивляюсь, как вы могли проехать французскую границу, когда там при проверке вашего паспорта должны были арестовать вас. Еще в январе по всей границе разосланы ваши фотографии с приказом, в случае вашего переезда, арестовать вас.

То, что я раскрыт, было несомненно, но была ли здесь серьезная провокация или случайность, — я еще не знал. Вот почему я решил отказаться от всяких показаний. Мне нужно было выяснить, какие материалы имелись против меня.

А покуда нужно было постараться освободить моего секретаря. Только на свободе она могла действовать: найти от комитета партии защитника, исполнять все мои поручения. Для своего оправдания она должна была сказать на допросе, что была моим секретарем только по коммерческим и литературным делам. Доказать ей это было легко, так как она прекрасно владела несколькими языками и уехала из Парижа со службы по болезни. Ее быстро освободили, а меня повели к прокурору этого города.

Жандарм ввел меня в кабинет к одному толстому суб’екту, похожему на свинью. Он показал мне мою фотографию и начал уверять, что хорошо знает, кто я и какова моя фамилия. Он предложил мне подписаться, от чего я решительно отказался.

— Что же, — говорит он, — нам ваша подпись не нужна, вы и так будете сидеть. И если нужно будет расстрелять — расстреляем и без этого.

— Ваши руки коротки, чтоб меня расстрелять, — сказал я.

Тут он не стал больше со мной разговаривать и быстро передал меня следователю, который грубо и нахально начал меня допрашивать. Когда я в резком тоне заявил ему, что его труды напрасны, что говорить с ним я буду тогда, когда захочу, — он не выдержал и крикнул жандармам, чтоб они меня взяли. Жандармы грубо схватили меня, вывели из кабинета и бросили в какую-то темную, узкую комнату. Здесь было настолько тесно, что нельзя было сделать ни одного шага, чтоб не наступить кому-то на ноги; оказалось, что здесь были еще 2 заключенных, попавших сюда по уголовным делам. Часа через два меня вывели, надели ручные кандалы и в тюремной карете повезли в тюрьму.

Просидев долгие годы по царским тюрьмам, я думал, что во Франции, после разрушения Бастилии, после великих революций, тюремная жизнь гораздо легче наших. Но с первого же дня моего заключения я почувствовал, что между царскими и «настоящими» французскими тюрьмами — разница небольшая. В царских тюрьмах подследственный мог получать книги, пользовался небольшой прогулкой во дворе, дышал чистым воздухом. Здесь же, сидя почти 4 месяца, я находился на уголовном режиме. Около 4 месяцев я почти не дышал свежим воздухом, почти не видел книг, кроме тех, которые выдавались по одному разу в неделю, с самым пошлым содержанием, где вдобавок нехватало половины страниц. Почти два месяца добивался я здесь разрешения на приобретение словаря и учебника. Заставляли рано ложиться спать. Перед сном нужно было раздеться и вынести свои вещи в грязный коридор. За каждую мелочь бросали в карцер. Невинных рабочих, попадавших случайно за какие-нибудь пустяки, неимоверно избивали.

Я и теперь еще внятно слышу крики избиваемых. Это был не обыкновенный крик, который можно услышать на улице, это были нечеловеческие вопли. Я старался всегда зажимать уши, чтоб их не слышать. Такие безобразия происходили у нас в России только в царских каторжных централах.

Надзиратели служили здесь по 20–25 лет. Некоторые из них были типичными садистами. Какое громадное удовольствие испытывали они, избивая заключенных, видя их страдания. В таком состоянии приходилось ежечасно, ежеминутно думать о том, что, может быть, долгие-долгие годы придется гнить в этой тюрьме. И мне казалось, что я скорей соглашусь быть расстрелянным, чем жить при таком гнусном режиме, где руководители называют себя «культурными» и на русских смотрят, как на дикарей.

Находясь в тюрьме, я вел дневник, — конечно, в него я помещал не все. При широком освещении вопросов он мог бы служить хорошим материалом против меня. Потому я был краток. Хотя арестован я был 7-го мая, но записывать начал лишь с 11-го, — до какового числа не мог достать ни бумаги, ни чернил. Вот несколько выдержек из дневника, дающих понятие о том, что я пережил за время своего заключения в республиканской французской тюрьме.

Тюремный дневник

С 7 по 11 мая.

Часа через 2 после ареста, меня привели в тюрьму. Железные ворота открылись и сейчас же закрылись. Какой-то жандарм начал расспрашивать и записывать мою фамилию и пр. Брал мой палец, опускал его в черную краску, заставлял прикладывать его к бумаге, чтобы получить отпечаток. Потребовал, чтобы я расписался. Забрал все деньги и карманные вещи, которые я с собой имел. Как ни просил я оставить мне часы, — и в этом отказали. Раздели до-гола, обыскали, затем разрешили одеться, дали кусок хлеба и