Опять чувствую себя хорошо. Только раздражает сосед, который все время плачет. И другой, — напротив моей камеры, — молодой итальянец, которого все время мучают. Его лишили прогулки, ему не дают пищи, кроме вечернего супу; когда открывают к нему дверь, я вижу его. Это не живой человек, а тень. Измученное лицо, желтое, как лимон, по костюму видно, что он маляр. Каждый раз, когда я его вижу, сердце мое разрывается от жалости.

13 июля.

Я ожил. Чувствую себя хорошо. Начал спать. Удалось прочитать сегодняшнюю газету.

14 июля.

Сегодня праздник — день взятия Бастилии. Народ когда-то разрушил эту тюрьму, не зная, что в будущем будут новые Бастилии по всем городам Франции. В этот день буржуазия устраивает национальный праздник. По всем улицам будет играть музыка, будут танцы. Так они пускают пыль в глаза рабочему классу, — мол, «свободная республика». А я в это время сижу в тюрьме, потому что имел честь бороться против царских бандитов, да, наверное, не я один, — десятки, сотни французов.

17 июля.

Жарища ужасная. Нечем дышать. Сегодня, как видно, пустят гулять после обеда. Теперь мне часто удается иметь газеты. Интересно, что делается в Силезии. Германия требует у союзников, чтоб они послали туда сильную армию. О России никак ничего не могу узнать, словно ее не существует. О ней совершенно ничего не пишут. А там, наверное, занимаются строительством страны, там теперь широкое поле деятельности, и никто не может напасть — руки коротки; мне кажется, что я не узнаю Россию, когда приеду.

Неожиданно пришел мой адвокат и сообщил, что следователь в принципе согласен меня освободить. Дали телеграмму в министерство внутренних дел. Может быть, дня через два меня освободят или вышлют. Мне не верится, чтоб это случилось так скоро.

18 июля.

Как медленно тянется время. Еще только 9 часов. Было бы лучше, если бы я не знал, что сегодня или завтра я буду на свободе. А от этих господ всего можно ждать. Но… увидим, что завтра будет. Может быть, придет адвокат и скажет, что еще несколько дней придется подождать.

19 июля.

Встал очень рано. В «мертвом доме» еще была тишина. Проделал гимнастику. Умылся. Ночью видел приятные сны: я на свободе, с моими друзьями… Неужели сегодня последний день? Вместо свободы, пришел адвокат и сообщил, что министр внутренних дел очень удивляется, что такого преступника, как я, хотят освободить, хотя против меня ничего нет. Итак, нужно выбить из головы мысли о близкой свободе.

20 июля.

Опять ужасно плохо спал. Как я ни старался не думать, мысль моя вертелась все на одном и том же. Я думал о том, что существуют законы, которые людьми изучаются годами, но в действительности они не что иное, как мыльный пузырь. Ставлю себя в пример. На каком основании они продолжают меня держать? Просто, закон, это — резина: куда хочешь, туда и тянешь. Одним приказом министра все законы уничтожаются.

Ах, какой плач опять внизу! Молодой, почти детский голос, как видно — мальчик. Не могу слушать!

31 июля.

Недели летят. Приближается 3-й месяц моего заключения. А сколько еще буду сидеть? Чорт знает!

Предлагаю своим парижским друзьям начать наступление в печати. Раз охранка ничего не имеет против меня, кроме провокаторских доносов, можно это использовать и начать печатать об этом в «Юманите».

Все это я устроил через одного надзирателя, который всегда умело передавал мне и от меня мои секретные письма и бумаги.

3 августа.

Вчера вечером позвали к «адвокату». Оказалось, что это Ляфон приехал из Парижа. Я долго с ним беседовал и узнал много новостей. Это удивительно интересный человек. В нем нет ничего французского. Одет неряшливо, как русский интеллигент. Хотя я лично не был знаком с ним, но он радостно сообщил, что получил из Москвы от Коминтерна за подписью Суварина телеграмму, которой он снова восстановлен в правах члена партии. Когда он ехал в Москву на II конгресс, с ним случился казус. Ему пришлось остановиться в Варшаве. В это время шло отступление поляков. Ему приходилось беседовать со всей тамошней сворой, которая ему говорила, что отступление польской армии носит стратегический характер, что она скоро перейдет в наступление. Приехав в Москву, он об этом ничего не сообщает, и только недели через две частным образом рассказывает все Садулю. Тот был настолько возмущен его молчанием, что сейчас же доложил Вл. Ильичу и Троцкому. Троцкий распорядился, чтоб его выслали из России.

— Сейчас же, — заканчивает он, — Исполком Коминтерна меня оправдал!

9 августа.

Сегодня рано утром выпустили гулять. Гулял вместе с моим соседом. Узнал, кто он, за что сидит. Он — рабочий, 5 лет работает на газовом заводе, воевал, конечно, был ранен, имеет всякие ордена. У него есть жена, маленький ребенок. Однажды жена поссорилась с соседкой. Видя эту ссору, он заступился за свою жену и оттолкнул другую женщину. И теперь уже месяц он здесь, и его ни разу не допрашивали. Первые дни он все плакал и раздражал меня.

Отец С. с одним товарищем был у Ляфона, принес ему прошлогоднюю газету, где была помещена провокационная статья против меня.

С большим удовольствием читал Шекспира.

12 августа.

Наконец пришел адвокат. Он был у следователя, принес хорошие новости: следователь дал честное слово, что если против меня не будет ничего серьезного, он 18-го меня выпустит.

13 августа.

Спешу переписать все, что написал для С.; если меня освободят в четверг, — наверное, не успею. Нужно всегда говорить «если», потому что у этих господ даже и честное слово ничего не значит.

14 августа.

Вчера целый день переписывал. Сегодня продолжаю. Еще раз готовлюсь выйти на свободу. Вот уже третий раз, как я «выхожу» отсюда и все остаюсь на месте.

18 августа.

Спал очень плохо. Все время просыпался. Хотелось, чтобы скорей наступило утро. Сложил мелкие вещи и стал ждать желанной вести. Выпустили гулять, — может быть, в последний раз. Наконец, пришел адвокат, сообщил, что меня высылают в Италию. Нет ли здесь подвоха со стороны фашистов? Но как-никак — все-таки прощай, тюрьма, прощай, камера № 83!

Ничего не понимаю. Весь день ждал, провел ужасные часы, прислушивался к каждому шороху — не откроют ли мою дверь, чтоб выпустить меня на волю? Но нет, и эту ночь придется провести здесь, в этой печальной обстановке. В чем дело?..

Ночь была ужасная. Никак не