Все наши совещания происходили конспиративно: берешь извозчика и едешь по тому направлению, куда нужно, но слезаешь на два квартала раньше и спокойно пешком доходишь до той конспиративной квартиры, где назначено совещание. Если же нужно было видеться только с одним товарищем, назначалось свиданье в саду, где множество гуляющей публики, или в части старого Рима, где много туристов, осматривающих старинные памятники, и там, незаметные в толпе, мы успевали передавать друг другу все необходимое. Переписки на свой адрес мы не получали, письма приходили на разные адреса. И как ни старалась охранка не терять меня из виду, сделать это ей было трудно, тем более, что я жил у такого видного, хорошо зарекомендованного хозяина. За несколько месяцев моего пребывания в Риме я три раза выезжал в Берлин. Обыкновенно я запасался всякими коммерческими заданиями и бумагами от крупных фирм. Поэтому на границе у меня никогда не происходило никаких недоразумений.

В марте меня хотели познакомить с одним русским гражданином, приехавшим из Парижа от группы «сменовеховцев», которая была в оппозиции к Милюкову и К°. Я лично не считал удобным вести с ним переговоры и поручил это одному из моих друзей. Выяснилось, что эта группа искала нашей моральной поддержки и просила послать кого-нибудь в Париж для переговоров. В доказательство, что это не шантаж, он вручил нам оригинал письма Бобрищева-Пушкина к Ключникову. В этом письме первый приветствует адресата и других лиц, выступающих на собраниях против Милюкова и его банды, а тут же доказывает, что единственно приемлемая власть, это — советская и что все честные русские люди должны ее поддерживать. Дальше он говорит о том, что сам сидел 8 месяцев в «Чека» и был всегда правым октябристом. Живет он в Монте-Карло у своей старушки-матери и при первом требовании может выехать в Париж, чтобы лучше наладить работу (содержание передаю приблизительно). Сняв копию с этого письма, я переслал его в Москву. Другу же моему я поручил ответить, что мы приветствуем такой переворот, но будем более приветствовать, если они печатно, открыто выскажут свое мнение. Я обещал, что при первой возможности кто-нибудь из наших заедет в Париж по тому адресу, который будет указан.

В конце апреля неожиданно получаю директивы — отправиться на несколько недель в Париж, наладить там работу, после чего приехать в Москву. В первый момент я был удивлен, потому что знал, что во Францию я ехать не могу, так как там мне грозил неизбежный провал. В Москве же было условлено, что всю работу я провожу только через Италию. Но в таких случаях старый партийный работник не рассуждает. Раз товарищи нашли нужным перерешить этот вопрос, значит надо немедленно ехать, хотя не очень-то хотелось попасть в лапы французской буржуазии. В течение двух дней мне очень легко удалось выполнить все формальности и получить французскую визу.

Мой секретарь был весьма рад этой поездке: там находилась ее семья, родные. Но в то же время она боялась, что я могу быть арестован.

Я решил проездом остановиться в Ницце. Там, мне казалось, будет легче получить бумаги на право жительства во Франции. Не нужно будет крутиться по парижским участкам, где меня могли встретить русские белогвардейцы. К 1-му мая я был уже готов к от’езду. С собой у меня было много коммерческих рекомендаций от крупных финансистов, хотя в коммерции ни черта не смыслил. 2 мая мы выехали в Ниццу. По приезде остановились в гостинице. Знакомых не было, и мы с секретарем решили осмотреть достопримечательности Ниццы и ее окрестностей. Особенно хотелось мне побывать в Монте-Карло, где миллионеры всего мира играют в рулетку, проигрывают целые состояния и тут же кончают с собой. Оставалось несколько дней до получения бумаг из полиции. В один из них мы поехали в Монте-Карло. Не стану описывать сказочную красоту этого обособленного своеобразного городка, — для этого нужно быть поэтом, художником пера. Остановлюсь лучше на дворце, откуда слышен звон золота. Там нас встретили разодетые швейцары. После целого ряда формальностей (пред’явление своих паспортов, получение пропускных карточек) нас, наконец, впустили. Мне казалось, что сейчас я увижу нечто необыкновенно интересное. Но то, что я увидел на самом деле, было настолько удручающе, что даже сейчас, вспоминая это, я буквально дрожу от злости. Мы увидели громадные, роскошно обставленные, разрисованные талантливыми художниками, красивые комнаты. Тут была масса народа. За столами, расставленными в ряд, сидели и богатые старухи, и старики, и молодые полуголые женщины, и роскошно одетые господа. Все их взгляды были направлены на рулетку, которая вертелась и приносила им попеременно то счастье, то несчастье. Как они впивались глазами в руководителя этого стола, который пачками разбрасывал в разные стороны кредитные билеты! У всех присутствующих были вытянутые жадные лица, горящие, беспокойно бегающие глаза, и зависть, и злоба, и дикая жадность, и безграничное отчаяние, и кошачье заигрывание, — все это было на этих лицах, в этих глазах. Мягко подкрадываются к тому, кто выиграл, бесстыдные полуголые женщины, высасывают деньги, затем идут к другому, к третьему. Все здесь было основано на деньгах, ими был пропитан весь воздух. Становилось душно, холодный ужас сжимал сердце. И мне невольно казалось тогда, что тот анархист, который бросил бы крупный снаряд в эти нежизненные отбросы капиталистического строя, сделал бы доброе дело. С удручающим тяжелым настроением быстро покинули мы это гнусное место, где человек теряет свой человеческий облик, становится животным…

Около дворца мы увидели голодных, оборванных пролетарских детей. Мой секретарь, так же, как и я, возмущенный всем виденным, обратился ко мне со словами:

— Каждый из этих ребят, несомненно, заслуживает большего, чем вся эта мразь, которую мы только-что видели. И не даром их у вас уничтожают. Здесь — полуголодные, измученные дети, беспризорные, несчастные, только-что начинающие жить, там — из пустой прихоти выбрасываются на ветер целые миллионы, — миллионы, обрызганные кровью пролетария!

Я ничего не ответил на это. Я чувствовал только одно, что для нас, русских рабочих, это — другой мир, другая планета, что у нас не этим наполнена жизнь. С таким настроением я вернулся домой. Долго не мог я заснуть, какая-то тяжесть была на душе. И только утром, когда раздался стук в дверь и пришла полиция, я сразу понял, что мое тяжелое состояние было предчувствием…

Арест

Открывается дверь, и входят четыре господина, одетых в штатское платье. Один из них заявляет, что он является главным комиссаром города и должен произвести у меня обыск. До обыска