Очень рад, что получил от С. (мой секретарь) письмо. Бедная девушка целых три дня билась, чтоб получить разрешение на свидание со мной, но ей отказали.

15 мая.

Сегодня гулял с одним итальянцем-рабочим. Сидит больше месяца. В один из воскресных дней он «гулял» в кабаке. Напился и подрался из-за какой-то женщины. Этого было достаточно, чтобы его избили и посадили в тюрьму. Ни одного раза его еще не допрашивали. Сидит и прислушивается, не вызовут ли на допрос.

16 мая.

Ах, какую ночь я провел! Какие кошмарные сны мне снились! Почти всю ночь недалеко от моего окна раздавались пение и музыка. Пели молодые мужские и женские голоса. Видно, был какой-то праздник… Все время раздавался колокольный звон.

Здешняя пища ужасна. Можно буквально умереть с голоду. Суп всегда с мухами.

Ничего нельзя сказать! Спросишь — не отвечают. Всюду — грубость. Я никогда к ним ни за чем не обращаюсь, а потому они никак не могут придраться ко мне, несмотря на страшное желание посадить меня в карцер.

Нечеловеческий крик раздавался из какой-то нижней камеры. Я спросил у разносящих кушанья, в чем дело. Мне ответили, что это «кризис» нервов. Но какие ужасные крики! Избиваемый то хрипел, то стонал. Сейчас он кричит: «мама, мама!». Не могу слушать…

17 мая.

Думал, что буду спать хорошо. Но какой чорт! С 6 до 12 не закрыл глаз. Все время лил дождь. Каждые два часа открывалась форточка, и надзиратель смотрел, в камере ли я. Он так тихо и бесшумно подходит, — буквально, как кошка. Идиоты думают, что отсюда можно бежать, — когда и думать об этом немыслимо. Молодой, лет 18, заключенный подает мне в форточку завтрак и просит курить. Я спросил его, за что он сидит.

— Сижу уже 2 года и 4 месяца. Осталось сидеть еще 10 месяцев. Убил одну учительницу.

— За что?..

— Так, — говорит, — была моей любовницей, потом пошла с другим, ну, я ее и застрелил!

Передо мной стоял мальчик. Тогда, когда произошла эта драма, ему было не больше 16 лет.

Сегодня, как видно, прекрасная погода! Кручусь по камере в одной рубашке; душно и жарко, хоть солнце и ни разу не заглянуло ко мне. Невольно начинаешь думать и мечтать.

Скоро надо итти спать. Дрожь охватывает, когда об этом думаешь. Ведь не шутка находиться в постели целых 13 часов. И какая постель! Целый день без движения — хоть бы дали какую-нибудь работу. Чорт бы их побрал!

19 мая.

Сегодня получил посылку, — корзинку с провизией. Пришел отец моего секретаря и, как видно, с адвокатом.

Как я думал, так и сбылось: мне отказали в свидании с отцом С.

20 мая.

Спал отвратительно. Вчера «Мопс» заставил меня закрыть окно, хотя до этого я все время спал с открытым окном. От параши и от близости коридора воздух ужасный, думал, что задохнусь. Долго не мог заснуть. Наконец, будь, что будет, — решил потихоньку открыть окно. Открыть его было нетрудно. Самое отверстие окна закрывалось куском железа, и стоило потянуть его, как оно немножко открывалось. Начал дышать свежим воздухом.

Сегодня мне не принесли хлеба на том основании, что я вчера получил посылку, в которой хлеба-то как-раз и не было.

22 мая.

Вчера утром надели на меня ручные кандалы и повели к следователю. Ехали почти 1/2 часа. Погода прекрасная! Масса гуляющей, роскошно разодетой публики! Почти каждый прохожий внимательно рассматривает меня. Взоры мои направлены на горы, сплошь покрытые зеленью и цветами.

Но вот меня привезли к следователю, сняли кандалы, заперли в темную комнату; через некоторое время позвали. Сидят — мой адвокат в полной форме, следователь, писарь и тут же — жандарм.

Просят сесть. Следователь начинает меня допрашивать, но не так уж нагло: «Ну, вот, мы получили копии выданных вам из Парижа удостоверений личности за вашей подписью до войны на одну фамилию, а в 1920 году за вашей же подписью на другую фамилию. Какая же ваша настоящая — первая или вторая?»

Я заявляю на это, что до революции, как политический эмигрант и как тысячи других эмигрантов, я имел фальшивый паспорт, так как царское правительство, имея своих агентов, следило за нами. Бежал я из Сибири, никаких бумаг не имел. Вот почему мне пришлось выдумать фамилию. Хотя мои родители были иностранцы, но, родившись в России, я стал на сторону рабочего класса против царского правительства. В 1920 году жил по своему настоящему паспорту.

— А вы большевик?

— Хотя мои убеждения вас не касаются, но я их никогда не скрывал и не намерен скрывать.

— В России принимали деятельное участие?

— Конечно, да!

Процедура допроса продолжалась почти час. Затем адвокат устроил мне свидание с отцом С. Тот был очень рад меня видеть, упал ко мне на грудь и стал целовать меня. Поговорили обо всем, что мне нужно было. На прощание крепко пожал его руку, расцеловал, и я почувствовал, как слезы оросили мое лицо. Меня опять заковали и повезли обратно. Когда вернулся, страшно нервничал. Вспомнил царские тюрьмы, где провел долгое время, Сибирь, куда меня сослали на всю жизнь и откуда я бежал.

Читаю Виктора Гюго, — какой гениальный писатель! Жаль только, что кончаю, а ничего другого читать нечего.

25 мая.

Сегодня один из надзирателей нелегально принес мне книгу — «Вертер». Видел это несколько раз в опере, и мне не так нравилось: на сцене выходит как-то банально; а когда читаешь, попадаются удивительно интересные страницы.

28 мая.

Сижу и читаю. Вдруг входит собачья морда: «Кто вам дал книгу?». Отвечаю, что другой надзиратель: «Как! Он не имел права». И книгу забрал. Вот подлец! Ему больно, что я читаю…

29 мая.

С. приехала в Ниццу. Сегодня получил недурную посылку; надеюсь, что скоро буду иметь книги. Какое счастье иметь на чужой стороне, без знакомых и родственников, друзей по идее!

31 мая.

Спал, как убитый. Приснился дурацкий сон. Как-будто с моими близкими что-то случилось. Моя дочурка все время кричала: «Папа, папа, где ты?». Ужасно меня раздражает «Мопс». Вчера, когда я гулял, он разбросал все мои вещи. Искал чего-то, чорт его знает! Придирается на каждом шагу. Но по моему взгляду он чувствует, что я его ненавижу. Голос у него, как у дикого зверя; кажется, что, если бы ему поручили вешать людей, он это спокойно бы сделал.