свою и девочку я не предупреждал о своем приезде в Россию, и когда они меня увидели, они буквально подумали, что я явился с того света. Оказалось, что в свое время деникинская печать известила, что я расстрелян в Константинополе. Конечно, никто из моих родных и знакомых не ожидал видеть меня живым. Жену свою я почти не узнал: от всего пережитого она превратилась в комок нервов. Настроение девочки было далеко не то детское, которое соответствовало бы ее девятилетнему возрасту: какой-то тяжелый отпечаток, что-то грустное было в ее детской душе. При виде этого мне стало тяжело. Но я не мог долго оставаться с ними, так как должен был срочно уйти на ту работу, которая меня ждала. И невольно закрадывалась тогда мысль, что современный коммунист не должен иметь семьи, детей, потому что у него личной жизни не существует. Чем виновата эта малютка, что родилась в кошмарной обстановке, где за последнее время идет решительная классовая схватка, и что ее отец — один из тех десятков тысяч коммунистов, которые жертвуют своею жизнью в разных условиях?.. Несколько дней, проведенных в родной семье, пролетели незаметно. Нужно было собираться в Москву и дальше. Взять семью с собой я не мог, потому что ехал на подпольную работу, где им было бы трудно жить. И опять с болью в душе пришлось их оставить, думая, что, может быть, видел их в последний раз: буржуазные акулы не задумаются тебя растерзать, когда узнают, что ты русский большевик…

В Москву еду через Киев. Дорога эта более безопасна. В Киеве нам дали отдельный вагон, так как много делегатов ехало на общероссийскую конференцию нашей партии. И только здесь, в этом вагоне, я отдохнул. Все думы о благополучном переезде в Москву остались позади.

Прибыв в Москву, я снова заехал в «Деловой Двор», сейчас же написал письмо т. Ленину с уведомлением, что уже я здесь, в Москве, и что если он найдет нужным — может меня вызвать. Не зная, помнит ли он меня, я подписался своей партийной кличкой. Через два дня секретарь тов. Ленина сообщил мне, что Владимир Ильич просит меня притти в 3 часа дня. С большой радостью готовился я к приему. В 3 часа я уже был в Кремле. Перед тем, как зайти к Ильичу, я был сам не свой: я задавал себе вопрос, остался ли Ильич таковым же, каким он был раньше, хотя многие товарищи и говорили мне, что он с той же простотой и с тем же товарищеским чувством относится ко всем. Я часто думал и мечтал об одном — посидеть хоть 1/2 часа с Ильичем, получить от него точные и ясные ответы на все волнующие меня тяжелые вопросы. Мне казалось, что после такого свидания я оживу, у меня появится больше энергии, больше сил для работы. С любовью вспомнил я те светлые дни 1909 года, когда Ильич со мной занимался. Как сейчас вижу небольшую комнату в общежитии наших эмигрантов в Париже, деревянный стол, за которым сидим мы, трое рабочих — ученики Ильича. Вижу его рукописи по аграрному вопросу, о национализации, которые тогда еще не были напечатаны и в которых он доказывал нам, насколько неправы меньшевик Маслов и социалист-революционер Чернов со своими путанными теориями. Как просто мы всегда с ним себя чувствовали! В нем мы видели не лидера партии, а старшего товарища, который многому нас мог научить. И теперь, за несколько минут до свидания, я страшно хотел, чтобы наша встреча не оставила ничего такого, что могло бы омрачить то светлое, чистое впечатление, которое было в прошлом, в воспоминаниях.

После некоторых формальностей меня, наконец, впускают в кабинет т. Ленина, хотя никаких свидетельств, кроме вызова по телефону, у меня не было. Ильич был один. Подымаясь, он пожал мне руку:

— А, это вы, Володя-«Переплетчик» (моя кличка)! Я так и думал. Вы в 1909 году мне подарили книжку.

Я вспомнил, как, уезжая в Россию на партийную работу, я переплел для него в хороший переплет протоколы Лондонского с’езда с надписью. Это было 11 лет тому назад, и такую мелочь Ильич сразу вспомнил!.. Ильич предложил мне сесть. Я осмотрелся. В кабинете стоял большой письменный стол, телефонный аппарат, сзади Ильича — большой шкап и этажерка, набитые книгами. Все было удивительно просто. Как только я сел, я почувствовал себя так хорошо, даже лучше того времени, когда Ильич со мной занимался. Теперь я уже политически вырос и с гордостью мог рассказать своему дорогому учителю о той работе, которую я провел за последнее время. Облокотившись на край стола и по обыкновению немного при щуря один глаз, он внимательно начал меня расспрашивать об итальянском и французском рабочем движении, о руководителях. Я много говорил о Серрати. Рассказывал про ту колоссальную работу, которую проделывали наши туринские товарищи во главе с Грамши. Ильич заинтересовался теми французскими делегатами, которые были на конгрессе, — особенно Вержа и Лепти… На все волнующие меня вопросы я получал исчерпывающие ответы. И когда я собрался уходить, думая, что я уже так много отнял у него времени, он попросил меня еще остаться, и больше часу еще продолжалась наша беседа. Прощаясь, он просил меня позвонить ему еще раз перед от’ездом за границу.

Я не знаю, что со мной было, когда я вышел из его кабинета. Я не сходил, а буквально летел с лестницы. Тем, которые меня видели в то время, наверное, казалось, что я сумасшедший. А в моей душе было так радостно, так хорошо! Я сам себе говорил, что Ильич был и есть наша светлая точка, не только в нашей партии и в русском пролетариате, но и в рабочем движении мирового масштаба.

Я начал готовиться к от’езду за границу; не знал только, каким путем ехать… В это время я получаю известие, что мои французские друзья, выехавшие через Мурманск, погибли. Смерть их страшно на меня подействовала. Я успел их так полюбить. Мысль о возможности их гибели никогда не приходила мне в голову. Ведь не так давно я видел их в Харькове, мы говорили, спорили, и можно ли поверить, что их уже нет, что я их никогда уже больше не увижу?. К сожалению, все это подтвердилось. Из Мурманска, взяв небольшой пароходик, они четверо, капитан и 2 матроса решили немедленно пробраться через Норвегию во Францию… Даже трупов их не могли отыскать. Ехать этим путем я не решался.

Намечаю другой путь — через Эстонию