Масло и сыр чеддер

Соль

Apfelkuchen

Зубная паста

Носки

Познакомиться с братом

Принимать ванну

Зеркало?

Бекки

Девять рождественских ужинов

Сладкий десерт

Парни (этот пункт я вычеркнула)

Omi

Радиатор в моей комнате забулькал, когда внизу кто-то снова включил отопление.

– Пегги! – позвала снизу Уте. – Ты уже переоделась?

Я сидела среди листочков бумаги и ждала. Слушала, как она поднимается по лестнице и, запыхавшись, подходит к моей двери.

– Ну, Пегги, ты даже не начинала, – протянула она, увидев, что на мне надето. – Давай же, они скоро будут, ты ведь хочешь хорошо выглядеть. Или нет?

Она тяжело опустилась на край кровати, и я начала собирать разбросанные по одеялу списки.

– Что это такое? – спросила она, взяв листок, где было записано количество и длина квадратных брусьев для строительства двухъярусных кроватей.

Когда она разобралась, на переносице у нее образовалась складка.

– Бог мой, где ты это нашла? Я думала, что выбросила все это из дома.

Она взяла другой листок, со списком нижнего белья и прочей одежды.

Я наблюдала за ней. Мне хотелось, чтобы она знала: невозможно избавиться от всех свидетельств существования моего отца, нельзя их просто выбросить. Прежде чем я спохватилась, она взяла бумажку, которая лежала у меня на коленях, мой собственный список. Мы обе молчали, пока она его читала.

– Что ж, Пегги, – сказала она, – по крайней мере, я рада, что ты не чувствуешь, будто упустила парней. Для этого еще будет время.

Она и правда ничего не понимает, подумала я, забрав у нее свой список и собирая все остальные.

– Где все папины фотографии? – спросила я.

Было видно, что вопрос застиг ее врасплох, и она на ходу придумывает, как ответить.

– Я их все выбросила. Анжела и я – миссис Кэсс и я – решили, что так будет лучше, когда я выяснила, что произошло.

Я подумала про фотографию, которую она пропустила, ту, из которой я вырезала голову.

– А Оскару не кажется странным, что у него нет фотографий собственного отца?

Она пожала плечами:

– Я думаю, он понимает.

– А что насчет записки? Я знаю, что от нее ты не избавилась.

Получилось резче, чем я хотела.

– Какой записки?

– Оскар говорит, что папа оставил записку. Пожалуйста, не ври.

– Пегги, – начала она. – Есть кое-что…

Я не дала ей закончить:

– Где она? Я хочу прочитать.

Уте вздохнула. Руки она держала сцепленными на коленях. Отвечая мне, она разжала ладони, и я увидела красные полумесяцы там, где ногти впивались в кожу.

– Ты можешь ее прочитать, – сказала она нарочито спокойно. – Я принесу.

Она ушла в свою комнату, а вернувшись, протянула мне записку. На сложенном в несколько раз листке зеленой шариковой ручкой было написано: «Уте». Отец писал на бумаге, вырванной из моей тетрадки по математике. На месте скрепок остались неровные дырки. Я развернула записку и прочитала:

«Я думаю, всем будет лучше, если я сейчас уйду. Я забираю с собой Пегги – другого можешь оставить себе. Так будет справедливо, как считаешь?»

И подпись, неразборчивая, как будто он торопился.

– Это совсем не то, что ты рассказала Оскару. Он думает, отец любил его. Он жил, воображая, что папа за ним вернется. Почему ты соврала?

Я трясла запиской у нее перед лицом. Уте лишь слегка отстранилась. Я снова прочла записку, на этот раз медленнее.

– «Другого», – повторила я. – Кого он подразумевал под «другим»?

Уте собралась что-то сказать, но я продолжала:

– Оскара! Он имел в виду Оскара, ведь так? Он знал, что ты беременна, и не хотел этого ребенка. Поэтому он ушел? – Я почувствовала, что говорю все громче, слыша себя как будто со стороны. – Но почему я-то должна была с ним уйти?

Крик перешел в визг. Я вскочила и разорвала записку пополам, потом еще и еще раз.

– Ты знаешь, что в лесу он совсем спятил? Он пытался убить нас обоих, и я ничего не могла поделать. Он сказал, что все погибли, и я верила ему. – Мои щеки горели, я наступала. – Он сказал, что миру пришел конец, что он исчез в облаке дыма.

Я подбросила клетчатые обрывки, и они запорхали вокруг нас.

Уте подняла руки и попыталась остановить меня, успокоить.

– Пегги, – приговаривала она, – Пегги.

– Оскар прав! Это все вранье. Ты должна была остановить его. Ты должна была быть здесь!..

Я кричала на нее как оголтелая. Она сильно ударила меня по щеке. Мы обе замерли, трепетали только кусочки бумаги. К горлу у меня подступила желчь.

– Меня сейчас вырвет, – пробормотала я, прижимая ладонь ко рту.

– Быстро в ванную.

Уте стащила меня с кровати и выставила из комнаты. Мы пробежали мимо Оскара, который прижался к стене у лестницы и подслушивал. Я успела заметить его покрасневшее лицо и сжатые кулаки.

Уте не пришлось придерживать мне волосы. Медбрат в больнице обрил меня наголо. Я не понимала, что он говорит, хотя тон был ободряющим. Но когда он поднес электробритву к моей голове, по щекам у него потекли слезы. Волосы свалялись и превратились в один большой ком. Медбрат взял его, как мертвую кошку, – руки у него были в прозрачных перчатках – и отнес в желтую корзину, стоявшую в углу моей палаты. С тех пор волосы немного отросли, и теперь мой череп был покрыт аккуратной щетиной. Уте говорила, что я похожа на Мию Фэрроу в «Ребенке Розмари».

В ванной я склонилась над унитазом, а она гладила меня по лбу.

– Ничего, ничего, – ворковала она, пока не прозвенел дверной звонок.

25

В хютте Рубен сделал мне повязку из моих рабочих штанов и закрепил ее куском ткани, оторванным от верблюжьего платья Уте. Он умылся, взяв воду из единственного неперевернутого ведра, и мы вместе начали искать второй ботинок. Искали везде: переворачивали разломанные кровати, вытрясли ящик, сдвинули печку, все обошли даже снаружи, но так и не нашли. Я села в дверях и заревела – мой ботинок снова пропал.

– Тебе нужна обувь. Придется взять отцовские ботинки, – сказал Рубен.

Он прислонился к обитой дранкой стене и курил сигарету, свернутую из очередной страницы его книжки. Я видела, как слова «вся моя жизнь» превращаются в дым. Он казался другим человеком, непохожим на того, с которым совсем недавно мы были так близки.

– Но они нужны ему, – возразила я и посмотрела на Рубена, приставив ладонь ко лбу и щурясь.

– Не нужны. Он умер.