Шрифт:
Закладка:
Он часто называл меня Уте, и я перестала поправлять его. Он вспоминал, как все переполошились, когда они поженились, смеялся, рассказывая, как они убежали от газетного фотографа, который их выслеживал. Его расстраивало, что я не могу вместе с ним перебирать названия и адреса отелей, где они прятались во время медового месяца. В другое время он рассуждал о том, что мы трое должны снова быть вместе. В этой мысли он укреплялся постепенно, и было невозможно вспомнить один разговор, один поворотный момент, когда поменялся ход нашей жизни и отец принял решение. Почти каждую ночь, когда я уже была в постели, он заполнял стены хижины словами, сложными схемами и списками. Он говорил, что составил убойный список, и смеялся своей шутке. Иногда я слышала, как он плачет в своей постели и что-то бормочет, спрятав голову под подушку. Из-за этих ночных слез я чувствовала себя бестелесной, существующей только у него в голове, но еще хуже было, когда он в темноте пытался посвятить меня в свои планы.
– Вот если бы у нас был динамит – да, динамит, – было бы здорово. Бабах! – Он горько усмехнулся. – Мы бы взорвали хютте. Обрушили бы гору себе на голову.
Он глухо застонал, словно от боли.
– Она бросила меня – Уте. Легко умереть, если не нужно устраивать все самому, но нам с тобой, Пунцель, придется с этим разобраться. Мы сделаем это вместе, да?
Я не отвечала, и тогда он звал меня снова, как ребенок зовет в темноте маму. Я притворялась, что сплю, но он выбирался из постели и тряс меня.
– Обещаешь, что пойдешь со мной? Обещай.
– Обещаю, – шепотом говорила я.
– Помни об этом. Если обещал что-то сделать, нужно идти до конца. А не как Уте. Мы уйдем вместе, правда?
– Да.
– Надо только придумать, как это сделать.
Он уселся на мою кровать, грызя ногти и обдумывая план.
– Уте нарушила обещание.
Он задохнулся от этих слов, свернулся на полу калачиком и рыдал до тех пор, пока я не дотронулась до него и не сказала:
– Я обещаю.
С Рубеном я встречалась, закончив поливать овощи, проверять ловушки и заниматься на пианино. Лето выдалось теплое, папоротники вымахали как никогда, мох на Зимних Глазах был зеленым и пушистым, а дожди если и шли, то быстро заканчивались. Однажды утром в воздухе повеяло чем-то новым: пахли листья, скопившиеся в горных расщелинах, пахли забродившие ягоды ежевики, покрытые серым пушком плесени.
– Как паук устраивает свой дом? – спросила я Рубена, глядя на паутину над нашими головами.
Мы лежали на спине под Зимними Глазами, солнечный свет играл на шелковистых нитях. Рубен молчал, глаза его были закрыты. Вокруг нас гудели насекомые, и я подумала, весь ли он такой же бледный, как его лицо. Я ткнула его под ребро.
– Хм? – отреагировал он.
– Паук. С чего он начинает? Он выплевывает первую нить, или прыгает, или как?
– Или как, – сонно произнес он, все еще не двигаясь.
Я провела травинкой по его носу. Он замахал руками, как будто отмахиваясь от паука. Я снова дотронулась до него травинкой, и на этот раз он открыл глаза.
– Ну ладно, – сказал он и вздохнул.
Я не понимала, сердится он или устал.
– Он дает ветру унести нить, – сказал Рубен, – и строит дом там, где она прицепится.
– Как ты. Живешь там, куда тебя занесет фантазия, да? – спросила я.
Рубен уже закрыл глаза.
Я сделала то же самое и отдалась на волю теплого летнего дня. Во сне я лежала на своей кровати в хютте. Рубен прижался ко мне сзади, его рука лежала на моей талии, пальцы размеренно двигались у меня между ног. Его борода и теплое дыхание щекотали мне шею, и больше всего на свете я хотела почувствовать, как его зубы впиваются в мою кожу. Я лежала тихо, прислушиваясь к странному скрипу, с которым его рука совершала круговые движения, словно меня нужно было смазать изнутри. Не просыпаясь, я перевернулась на спину, увидела прямо над собой покачивающиеся подошвы отцовских ботинок и поняла, что его тело свисает с балки. Я закричала и проснулась, солнце слепило мне глаза. Рубена рядом не было, только отпечаток тела в траве. Я посмотрела вверх и увидела, что он сидит на высокой ветке, свесив ноги. Позади него двигалась тень горы.
– Что видишь? – спросила я, поднимаясь.
– Твоего отца. Он что-то ищет под буками.
В животе у меня екнуло. Рубен держал книжку, но ничего не писал.
– Отец ищет ангелов смерти. – Я старалась говорить как ни в чем не бывало.
– А, белые поганки, Amanita virosa. Самый смертоносный из ядовитых грибов. Съедаешь любую часть гриба, и его яд поражает внутренности, печень, почки, даже мозг. Противоядия нет.
Одним яростным движением он вырвал из книжки страницу.
– Не те деревья. Скажи ему, чтобы искал под соснами. Но в любом случае для ангелов смерти еще рановато. Залезай сюда и посмотри сама.
Мне понадобилось несколько попыток, чтобы зацепиться за нижнюю ветку; по ней я проползла до ствола и, подтянувшись, оказалась на уровне Рубена. Он не взглянул на меня и не подвинулся. Я оцарапалась коленом о кору и, приподняв подол, увидела выступившие бусинки крови; на глаза навернулись слезы. Вспотевшими ладонями я схватилась за ветку и боком стала придвигаться к Рубену. На земле в высокой траве лежала ветка. Кора сползла с нее, обнажив древесину, похожую на побелевшую кость.
Рубен скрутил страницу в трубочку и набил ее сухой травой; я успела прочитать лишь пару слов, написанных синими чернилами: «все плохо». Теперь они закручивались по спирали. Он поднес спичку к коричневым травинкам, торчавшим с одного конца; они вспыхнули, бумага занялась. Задерживая дыхание, он протянул мне сигарету:
– Хочешь?
Ошеломленная, я покачала головой и только смотрела, как слова, которые он никогда не давал мне прочесть, вспыхивают и превращаются в пепел, пока он выдыхает дым через нос.
– Издалека все выглядит идеальным, да? – сказал Рубен.
Отец то и дело наклонялся к земле; он вполне мог просто собирать таволгу на ужин.
– Он очень долго оберегал меня. Он здорово умеет колоть дрова и свежевать кроликов.
– А зачем ему нужны белые поганки?
– И бе́лок. Он может освежевать белку за две секунды.
– Он хочет со всем этим покончить, верно?
Рубен затянулся, и
