Шрифт:
Закладка:
– Мы сделаем круг по лесу, вернемся в хютте и заберем твои ботинки.
– А твоя шапка, – дернула я его за руку. – Она осталась там.
– Неважно.
Когда мы добрались до оврага, я посмотрела назад и определенно увидела что-то между деревьями, следующее за нами по пятам. В овраге было, как всегда, мокро и полно мха, но идти стало проще, чем по лесу. Все мысли о бурлящей под нами воде испарились, как только я начала спускаться вслед за Рубеном, босиком перепрыгивая с одного скользкого валуна на другой и едва успевая цепляться за склон пальцами, чтобы не потерять равновесие. Дальше я съехала на попе, сдирая кожу и ударяясь локтями, рубашка промокла и стала темно-зеленой. Короста на коленке сковырнулась, и по ноге потекла струйка крови.
Рубен, который все время шел чуть впереди, то и дело оборачивался, чтобы поторопить меня.
Когда мы нырнули под мост из бревна, он полез вверх по склону, а я посмотрела назад, туда, откуда мы пришли. На самом верху, в начале зеленого тоннеля, поставив ноги на два соседних валуна, стоял мой отец. Он смотрел на меня в упор, но тут Рубен схватил меня за руку и потащил к деревьям.
По широкой дуге мы прошли через лес почти до самой реки, а я так и не сказала, что видела преследующего нас отца. Согнувшись в три погибели, мы пролезали под папоротниками, на четвереньках ползли по трухлявым стволам и продирались через кусты, которые дергали нас за волосы и царапали щеки, словно лес тоже хотел остановить меня. Дойдя до деревьев на краю поляны, мы остановились, чтобы отдышаться. Я не видела никого позади нас, но была уверена, что отец там. Хютте стояла залитая солнцем. Она выглядела идеально: у задней стены рядами сложены дрова, в огороде по стойке смирно вытянулись листья свеклы, – но дверь приоткрыта, а внутри темнота.
– Наверное, мне лучше пойти одной, – сказала я.
– Нет, я с тобой.
Вокруг хютте стояла высокая трава, она дожидалась, чтобы пришел отец и скосил ее. Мы медленно пробирались сквозь траву, хотя сердце мое бешено колотилось. Когда Рубен подошел к двери, мы оглянулись, как будто хотели посмотреть, нет ли где-нибудь поблизости хозяина этого маленького домика. Одной рукой Рубен толкнул дверь. Она не поддалась. Он поднажал плечом, что-то тяжелое заскрежетало за дверью, и затем Рубен нырнул под притолоку. Мне понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к полумраку. Внутри царил страшный беспорядок, все было перевернуто, разбито и разбросано. Накренившаяся печка держалась на двух ножках, зола высыпалась из открытой дверцы. Полки опустели, мое одеяло было сдернуто так, как будто отец решил, что я могу под ним прятаться, а основание моей прекрасной кровати треснуло пополам. Отцовская кровать была оторвана от стены, содержимое ящика – еда, одежда, инструменты, гвозди и семена – валялось на полу. Я подняла липкий от меда шлем. А повернувшись к окну и увидев пианино, вскрикнула: клавиши рассыпались, как выбитые зубы, камешки-противовесы катались под ногами. Стол был почти расколот пополам, и из трещины торчал топор.
Рубен попробовал выдернуть топор, но тот даже не пошевелился. Я дотронулась босой ногой до каких-то обломков и поровнее поставила табурет. Потом взяла один свой ботинок, и тут дверь распахнулась. На пороге стоял отец, черная тень на фоне белого утра.
– Ты обещала, – холодно сказал он.
Я взглянула на Рубена, который стоял за открывшейся дверью. Отец вошел внутрь, и я увидела, что в левой руке он держит подзорную трубу. Что-то блеснуло на солнце в его правой руке, и я не удивилась, увидев нож.
– Прости, папа, – сказала я, – я не могу.
Краем глаза я видела, что Рубен взялся за топор. Отец подошел ближе, вытянув руки; он словно предлагал мне выбор между двумя этими предметами. Все еще держа шлем, я без какого-либо определенного намерения резко наклонилась вперед. И в тот же момент отец взмахнул правой рукой. Нож полоснул меня по голове как-то сбоку; боли я не почувствовала, но вдруг заметила, что на плече моей рубашки стремительно набухает и распускается темный бутон. Я поднесла руку к лицу, и мои пальцы стали липкими от крови. Я покачнулась и зажмурилась; услышав глухой стук, я подумала, что упала, но, когда открыла глаза, оказалось, что я стою над отцом, лежащим на полу. Тело было повернуто на бок, а голова покоилась на коврике.
– Папа? – произнесла я и опустилась перед ним на колени.
Кровь капала с моего лица на его. Я тронула его за плечо, он откинулся на спину, и я увидела, что с его головой что-то не так; половины головы просто не было. Я снова повернула его на бок и порадовалась тому, каким умиротворенным он выглядит. Я подложила ему под голову одну из наших соломенных подушек, чтобы ему было удобнее, и закутала его до шеи своим одеялом.
– Он мертв, – сказал Рубен, делая шаг из-за двери.
В его опущенной руке был топор. Он положил его рядом с отцом. На рукоятке остались пятна крови, лицо и рубашка Рубена тоже были забрызганы кровью.
– Дай посмотрю, – сказал он.
Он перегнулся через отца и, взяв меня за подбородок, приподнял мне голову. Я чувствовала, что при любом движении у меня начинает течь кровь. Рубен поднял с пола какой-то лоскут и прижал к моей голове.
– Похоже, он отрезал кусок твоего уха.
– И что теперь? – в третий раз за день спросила я.
Я заранее знала, что он скажет.
– Ты должна пойти со мной. Ты должна перейти реку.
24
Лондон, ноябрь 1985 года
Поднимаясь после обеда наверх, я остановилась, чтобы прочитать вырезку из газеты о выступлении Уте, она все еще висела в рамке на стене: «Несмотря на юный возраст Бишофф, можно с уверенностью заявить, что музыка уже долгие годы является для нее родной стихией; каждая ее нота наполнена страстью». Я впервые заметила, что это рецензия на исполнение «Кампанеллы», датированная тем днем, когда Уте встретила моего отца.
Вырезка висела возле термостата. Я снова выключила его. Уте отправила меня переодеться перед приездом Бекки и Майкла. Вместо этого я разложила на кровати отцовские списки, брала первые попавшиеся и перечитывала. Из ящика письменного стола я достала блокнот и ручку и наверху чистой страницы написала: «Чего мне не хватало».
