Шрифт:
Закладка:
Я посмотрела сначала направо, потом налево, ища способ скрыться, но они шли быстро и, пока я оглядывалась, оказались в нескольких шагах от меня. Мужчина остановился и заслонил собой ребенка, словно боялся, что я на них наброшусь. Ребенок со светлыми кудряшками – по лицу было непонятно, девочка или мальчик, – широко открыв глаза, выглядывал из-за отцовских джинсов.
– Простите, нет ли у вас воды, – сказала я мужчине; волосы у него тоже были кудрявые, но темнее и тоньше.
Как только я заговорила, кожа, присохшая к окровавленной повязке на голове, натянулась. Мужчина сказал что-то, чего я не смогла понять, прикоснулся рукой к своей щеке и направился ко мне; ребенок по-прежнему цеплялся за его ногу.
26
Я проснулась в комнате, где все было белым – кровать, пол, стены. Одинаково одетые люди входили и втыкали мне в руки иголки, светили в глаза и заглядывали в рот. Я лежала тихо и позволяла им меня осматривать. Они говорили мягко, с вопросительной интонацией, но я не понимала, что они говорят, да и все равно не знала, что им сказать.
Иногда я шепотом спрашивала: «Это Великий Разлом?» – но они не отвечали. Меня поразило, какие разные могут быть у людей лица и какие разные звуки они издают – от скрипа обуви по белому полу до звяканья обручального кольца о металлический лоток. Я вспомнила, что у Бекки был игрушечный докторский набор – чемоданчик с медицинскими инструментами. Она укладывала меня на кровать, чтобы послушать мне сердце через пластмассовый стетоскоп. Мы так и не поняли, что делать с молоточком, поэтому я просто постукивала им по изголовью кровати, а она низким голосом приговаривала: «Первоклассное у вас сердце, мисс, просто первоклассное».
Лежа в белой комнате, я то засыпала, то просыпалась. Рубен приходил меня проведать, садился на край кровати, и в волосах у него торчали листья. Я спрашивала, наступила ли уже осень, но он так и не ответил.
Однажды я проснулась окончательно. И осознала, в какой позе лежу: колени прижаты к груди, а руки к подбородку. Я вытянулась, ощутив ногами прохладу, приподняла белую простыню и длинную белую рубаху и уставилась на свое голое тело; оно никогда не было таким чистым. Я вылезла из кровати и по холодному твердому полу подошла к окну. Белое трехэтажное здание уходило дугой влево. Небо над его плоской крышей было еще темным, и все окна горели. В них появлялись силуэты и тени людей, которые куда-то шли, чем-то занимались. Здание стояло полукругом вокруг тусклого зеленого пятна, не больше четверти нашей опушки. В центре виднелась скамейка под одиноким деревом – тщедушным, с уже побуревшими листьями. Больше всего на свете мне хотелось дышать тем же свежим и прохладным воздухом, которым дышало дерево. Я не могла найти шпингалет, чтобы открыть окно; попыталась сдвинуть его вбок, сначала в одну сторону, затем в другую, но оно не поддавалось. Я прижалась щекой к стеклу, оставив на нем отпечаток, затем прошла мимо кровати к белой раковине и повернула кран. Из крана вырвалась струя воды. Я повернула снова, и вода перестала течь. Открыть, закрыть, открыть, закрыть, открыть. Это было поразительно. Я подумала, что надо рассказать про это Рубену, и мне стало плохо при мысли, что я могу никогда не найти его в этом огромном белом здании. Все еще стоя у раковины, я подняла глаза и испугалась, увидев девушку, прямо перед собой, нос к носу. У нее были запавшие глаза и ввалившиеся щеки, обритая голова перевязана, лицо казалось более взрослой версией моего.
Раздался резкий стук, дверь позади нее открылась, и вошла группа людей: мужчины и женщины в белых халатах и пожилая женщина в синей униформе. Я быстро повернулась, придерживая распахнувшуюся на спине рубаху, и вошедшие враз заговорили. По звуку я узнала язык; как странно, что в Великом Разломе говорят на немецком, подумала я. Женщина в синем подошла ко мне и мягко, но настойчиво повела обратно к кровати, в то время как кто-то другой закрыл кран.
– Я могу сама, – сказала я, когда она откинула простыню.
Самый старший из группы подошел ближе, и все остальные сгрудились позади него.
– Вы англичанка, – произнес он, немного неуверенно подбирая слова.
Он хотел сказать еще что-то, но осекся и заговорил с людьми в белом, пока один из мужчин, стоявших сзади, не поднял руку и не вышел вперед.
– Доктор Бирман хотел бы узнать ваше имя, – сказал молодой человек.
Его тонкие волосы были гладко зачесаны на косой пробор, и только одна прядь торчала вверх.
– Пунцель, – сказала я, обращаясь больше к простыням, чем к нему.
– Рапунцель? – переспросил он, и его рука метнулась, чтобы пригладить волосы.
– Просто Пунцель, – сказала я.
Мужчина обратился к остальным, и в середине его немецкой фразы я различила имя «Рапунцель».
– Вы знаете, где вы?
Все замолчали в ожидании, глядя на меня. Я погладила голову, ощутила мягкие щетинки, торчащие прямо из кожи, и в это время лампочки на потолке, отражавшиеся в очках доктора Бирмана, предупреждающе подмигнули. Сияние от его очков разрасталось, расползалось как белила на цветном картоне, и вот уже его глаза стали белыми, и его лицо стало белым, и, наконец, все стало белым, и я почувствовала, что падаю, как тогда посреди дороги в деревушке.
Когда я проснулась, мужчина с вихром сидел у меня на кровати. Он пару раз привстал, будто проверял, хорошо ли она пружинит, и улыбнулся. Сидевший на стуле в углу комнаты более пожилой и толстый мужчина вытащил из кармана пиджака ручку и блокнот. Я попыталась прочесть слова, повернутые ко мне вверх ногами, и вроде бы там было написано «не пересекайте линию», но потом я сообразила, что он должен писать по-немецки.
– Итак, ты англичанка? – спросил мужчина, сидевший рядом.
Я кивнула.
– Я Вильгельм, студент-медик, последний курс, – сказал он и усмехнулся, хотя в этом не было ничего смешного. – А это герр Ланг, полицейский… – Он указал на человека в углу: – Детектив. Доктор Бирман попросил меня поговорить с тобой. Рапунцель, ты знаешь, где ты?
– В Великом Разломе, а может быть, я умерла, или и то и другое, – сказала я.
Вильгельм снова рассмеялся, прыснув как девчонка, и я подумала, что не ошиблась. Он заговорил с детективом по-немецки, и тот фыркнул
