Алексей, но не мог сказать. – Странно, – думал он, – я знаю, что я ранен, но я не чувствую боли. И двигаться я не могу и не хочу. Я не ранен, – внезапно догадался он. – Я умираю. Скоро я буду там, где звёзды. Я чувствую. Я знаю».

Он собрал все силы и пошевелил губами. Леший придвинулся ближе и услышал:

– Уходи!

– Ага! – сказал Леший. – Щас, поскачу как заяц. Слышь, Лёха, они нас живыми взять хотят. Ты в плен хочешь?

Он повернулся и дал очередь из автомата. Противник залёг и затих.

– Я не хочу, – продолжал Леший. – Думаю, что и ты не хочешь. Значит, порешили! Знаешь, шо жалею? Смеяться будешь! Жалею, шо о Боварихе твоей сам не прочитал.

«Зачем он так много говорит? – думал Алексей. – Это, наверное, от страха. Надо сказать ему, что это совсем не больно и не страшно. Просто хочется спать. Скоро я засну. А когда проснусь, я буду там, высоко и далеко».

Леший выпустил всю обойму из своего автомата, а потом из автомата Флобера. Потом он отцепил от своего пояса и от пояса товарища гранаты, сел, прислонившись спиной к его боку, и приготовился.

– Эй, вы, сдавайтесь! – донёсся издалека крик. – Всё равно вам хана.

Леший из последних сил набрал полную грудь воздуха и выдал такую тираду, что стыдливо зарделась луна. Многие родственники кричавшего карателя были упомянуты в этой тираде.

– Я с тебя живого шкуру спущу, – пообещал тот же голос.

Боясь, что у раненых остались патроны в обоймах, противник некоторое время не решался приблизиться.

– Лёха, – спросил Леший, внимательно наблюдая за местностью, – как ты? Ты скажи шо-нибудь.

Алексей продолжал смотреть на звёзды и молчал. Всё уже было неважно. Важно было только не пропустить момент, когда он начнёт подниматься ввысь. Леший мешал ему сосредоточиться.

– Эй, – продолжал Леший, – Лёха, брат, прости меня. Видно, судьба у нас такая!

Алексей слышал, но молчал.

«Наверное, судьба», – подумал он.

– Слышь, брат, а кашель-то мой пропал, – с усмешкой проговорил Леший. – Пуля-то лечит!

И он засмеялся хриплым, прерывающимся смехом, и из правого уголка его рта поползла по подбородку тёмная струйка крови.

Между тем, осмелев, украинские каратели стали, пригибаясь, перебежками продвигаться вперёд, рассыпавшись полукругом.

– Слышь, братуха, – сказал Леший, – их теперь четверо. Двоих я сшиб, мать их! Лёха, ты меня слышишь?

Алексей слышал, но его теперь интересовало другое. Он увидел, что светлячки звёзд на чёрном бархате неба начали медленно вращаться. Вращение ускорялось и стало стремительным, и вот уже в небе сияло огромное колесо, и оно само полетело ему навстречу, и он стал его частицей и вращался вместе с ним, испытывая необыкновенную лёгкость и всепоглощающее счастье. Это было так удивительно, что он засмеялся от восторга.

Леший повернул голову и снова посмотрел ему в лицо. Взгляд Флобера был неподвижен, а на губах пузырилась кровь, казавшаяся в свете луны чёрной. Леший закрыл ему глаза.

Наконец, поняв, что патроны у бойцов кончились, каратели осмелели и пошли в полный рост. Леший смотрел, как они приближаются. Он не видел их лиц, потому что луна светила им в спины, и они казалась ему чертями, вышедшими из-под земли. Они окружали лежащих на снегу бойцов.

– Ну, давай, давай! Бли-и-иже! Бли-и-иже, бандерлоги! – шептал Леший, держа между коленями гранату.

– Слышь, Лёха, – сказал Леший перед тем, как выдернуть чеку, – не читал я твоего Флобера, зато читал Киплинга.

19 марта 2017 года

Горловка

Смерть кота Мура

Кот Мур занемог. Огромный, пушистый, рыжий, с белой грудкой и воротником, в белых перчатках – безупречный джентльмен! – он через силу притащился в спальню из кухни, где был его уголок с мягкой лежанкой, тяжело забрался, цепляясь когтями за кремовое покрывало, на супружескую кровать Макаровых и улегся на стороне хозяйки – поперёк. Рыжий роскошный хвост свесился с постели. У Мура не было сил с ним справиться.

Хозяйки не было дома, и Мур тосковал. Он понимал, что жизнь уходит из его слабеющего тела. У кота начали холодеть лапы и мутилось сознание. Он уже не мог поднять голову, когда услышал, как в замке входной двери поворачивается ключ. Кончик пушистого хвоста дрогнул, и Мур ушёл. Когда Алина Глебовна вошла в спальню, Мур был уже далеко.

Алина Глебовна сразу поняла, что случилось, как только вошла в спальню. Она опустилась на колени перед кроватью, нежно гладила рыжую шкурку кота, и слёзы тихо стекали по её щекам.

Потом она положила голову рядом с остывающим телом любимца, закрыла глаза и вспоминала, как четырнадцать лет назад она нашла во дворе на зелёном газоне маленького рыжего пушистика, который отчаянно орал, раскрыв розовую пасть. Пушистику было страшно одному. Ему хотелось заснуть, уткнувшись розовым носиком в тёплый пушистый живот матери. Но вокруг была горячая, пахнущая солнцем трава и непонятные звуки.

А потом кто-то подхватил его под мягкий живот и вознёс ввысь. Это была его новая мама. У неё не было тёплого пушистого живота, но были восхитительно ласковые руки, которые заменили ему всё, всё, всё, что могла дать родная мать. Эти руки ласкали его, наливали в миску тёплое сладкое молоко, и в ладонях, сложенных ковшиком, рыжий пушистик засыпал. Кота она назвала Муром, потому что, наевшись и засыпая, он мурлыкал громко, на всю комнату.

Когда тело кота Мура остыло и мордочка заострилась, Алина Глебовна поднялась, открыла платяной шкаф и вынула оттуда заранее приготовленную старую, вылинявшую от частых стирок наволочку. Снова заплакав, хозяйка положила в неё тело Мура и вынесла на балкон, где стояла старая картонная коробка. Теперь эта коробка должна была стать гробом умершего кота. Алина Глебовна перевязала коробку скотчем и поставила в уголок.

Был вечер. Уже смеркалось, и хоронить кота было поздно. Алина Глебовна постояла немного на балконе, глядя вниз во двор. Во дворе было пустынно. Алина Глебовна нервно передёрнула плечами, перекрестила коробку с телом кота и вошла в комнату.

Дома никого не было. Муж был на работе, сын и дочь, очевидно, у своих друзей. Но скоро они должны были прийти. Вместо того чтобы пойти на кухню позаботиться об ужине, Алина Глебовна легла на кровать и прислушалась. За окном нарастал железный гул. Линия фронта была не так уж далеко от района, в котором она жила, и, когда военная техника прогревала двигатели или перемещалась вдоль линии фронта, был слышен этот характерный, тревожащий гул.

«Наверное, как стемнеет, начнутся бои, – подумала Алина Глебовна. – Скорее бы мои пришли. До начала обстрела».

Она немного сердилась на