— Это надолго?

— Совсем сворачиваться?

— А эти… Похотливые Шнырки до нас не доберутся?

Некоторые помощники сбежали. Травник Хмарнек отказывается уходить, и Аманда усыпляет и его тоже. А вон там Мел всаживает дротик из духовой трубки в какого-то юнца из Справедливых. И под ногами камень, и вокруг стены, и шатры, и разноцветные тенты, и пахнет гарью, выпечкой, благовониями и страхом.

Для весны здесь не место, не время, Гриз Арделл. Верно же?

— Что с тобой, медовая? Ты будто не здесь.

Аманда в грациозном танце идёт между испуганными кумушками, огибает палатки. Вьюнком проскальзывает у фонарных столбов.

И в звоне её голосе, в улыбке и танце — весна. А крики Огненных Чаек сливаются в симфонию безумной стаи.

И словно рассветный знак — вспышка феникса далеко в небесах.

— Видишь, медовая? Я говорила, это был феникс. Хотя и могла ошибиться в этом…

Безумии? Наваждении?

Как ещё можно назвать — когда слышишь травы, спящие под камнем. И диковатый напев воды в каналах. И ты полна.

Как назвать — когда тают холодные снега сомнений. Страхов. И мысли о том, что они тут сотворили, об остальных — испаряются по каплям под солнцем.

Весна, Гриз, это просто весна. Это просто…

— Гриз, Гриз, ты слышишь?

Слышу… своё частое дыхание. Песню феникса с небес. Свист весеннего ветра. Ловушку этого города.

— Я слышу. Я понимаю. Мне нужно…

Окраина площади — когда они успели проскочить всю западную часть? Опустевшие шатры. Зонтики летних кафе для «респектабельной публики». Перевёрнутые лёгкие стулья, чья-то потерянная, растоптанная шляпка…

— Что тебе нужно, сладкая?

Остановиться.

Шатёр вырастает между кронами деревьев — слишком подстрижены, увешаны праздничными фонариками. Ничего. Шагнуть под тень ветвей, словно в свою стихию. Прислониться, взглянуть на площадь — отсюда можно увидеть, но не всю.

Не надо расспросов, Аманда. Не надо зелий. И помощи.

Нужно остановиться. И услышать.

Гулкие толчки под кожей. Чаще. Чаще. Разве ты не слышишь ток весенних ручьёв? Под шерстью бестий, под перьями, под чешуёй — они здесь.

Зовут.

Аманда хмурится, но не спорит. Отправляется длить свой танец. Приносить сон беспокойным.

Если чуть прикрыть глаза — кажется, что смотришь через решётки. Высокие, прочные. Темницы… нет, подъёмного моста крепости.

Мосты и крепости не спасают от того, что прорастает изнутри их. Навстречу.

Рвётся в рост — не зеленью, но алым.

Лица размываются, глохнут крики, и стены домов разбухают от тайных соков и запах цветов — одуряющий, неотступный — на лице и руках…

И нарастающий, настойчивый стук под кожей. Словно в дверь темницы. Выпусти, давай же, выпусти-выпусти-выпусти, ты должна, потому что… меня уже столько здесь. В этом городе.

Ты же слышишь, Гриз Арделл.

Алые тропы разбегаются по городу. Знаками весны. Поют.

«Услышь… услышь же…»

Я слышу.

Родственных мне — с ладонями, израненными шрамами. Две… три… четыре правые ладони. Три гладкие, девичьи, и шрамов немного. И одна — сухая, исполосованная знаками, словно земля перед севом — плугами. Под кожей ладоней стучится алое, горячее, просит: пусти-пусти-пусти. Но — только улыбки в ответ. Обращённые… к городу? К весне?

Ко мне⁈

Прорастают насмешливым шёпотом в венах.

«Ты видишь… видишь…»

Глупых магов со знаками Камня, с отравой в крови. Алый зов плещется в бутылочках. Десяток маленьких зовов, скованных и закрытых — потому что маги спят, и только последний что-то кричит… («Что у меня в буты-ы-ы-ылке⁈») Но налетает черноволосая, со шрамом на щеке, сшибает с ног, выхватывает бутылку, прячет. Хорошо, хорошо, Мел, только будь осторожна…

Но алый след ведёт дальше. Прочь от остолбеневших стражников. Мимо рыжеволосой девушки на бонаконе, мимо криков, падающих наёмников… тонкая алая нить связывает бутылки с домом-за-площадью. Дом пахнет кровью. Пахнет смертью.

Там подвал, под домом, а в подвале — тот, чья кровь теперь в бутылочках, а тело хранит следы боли. Но кровь уже перестала течь, и слёзы застыли.

Ночью ты коснулась этого.

Коснулась смерти. Тайных троп — не весенних, но тоже шепчущих. Коснулась и зачерпнула их семян — и они проклёвываются в тебе алыми ростками.

Прорастают, словно огненные цветы.

И потому теперь ты не можешь противиться Гриз Арделл.

Верно, — шепчет Гриз. Варги говорят — чутьё обостряется, когда соприкасаешься со смертью или с рождением. Но это не чутьё, это нечто иное, пугающее и властное. То, что заставляет время течь сквозь меня. Позволяет видеть изнанку мира.

Всё верно, кроме одной маленькой детали.

Того, почему я не могу противиться.

Я могу.

Просто не делаю этого.

Время утекает в землю. Кружит в алом водовороте, доносит обрывки фраз из прошлого.

— Есть хищники, которых нужно держать в клетке. То, что нельзя приручить.

— Инстинктами не следует пренебрегать.

Прости, Янист. Будь ты здесь — ты попытался остановить бы меня. Так что ты нужен мне не здесь.

Потому что нынче во мне другой голос. И я иду так, как мне подсказывают инстинкты. Освобождаясь от условностей. От правил.

Понимаешь, Янист, мы не справимся с четвёркой Кровавых. Не вычислим их. И не сможем остановить то, что притаилось на этой площади.

Ядовитый, полный ненависти шёпот.

«Никаких уступок».

Алые нити сливаются, тянут. Из подвала дома с запахом смерти (вот разбитое стекло, и двое скоро войдут в подвал). К иным домам. Домам с краю площади.

Тем, что пахнут гнездом, какие не вьют варги. Чистыми простынями, едой, полиролью для мебели, табаком. И ловушками.

В этих домах тоже есть подвалы. Их три.

Неглубокие. И не пахнут смертью. Но след ведёт туда. К тем, у кого в бутылочках тоже алый зов. К безумцам, которые возомнили, что могут — опутать зверей багряными путами, и заставить их, и направить их.

Самозванцы с кровью варга. Желающие устроить Торжество Человечности. Великое торжество — на всю страну, до небес.

Надпись на золотых перстнях, и в сердцах, и в умах — одна.

«Никаких уступок».

Клетки поставлены — сейчас откроются. Пузырьки готовы — только отвори.

И звери разбужены — тоже открыты. Для алого зова, неистового напева, тот колотится о стекло, смеётся: что медлите? Выпустите, выпустите, выпустите же…

Но те, кто решил поиграть в Кровавых Пастырей, конечно, глухи. Потому не слышат утробного хохота за стеклом пузырьков. Не представляют, что собираются пролить. И с чем играть.

«Что будем делать?» — спрашивают они друг у друга. «Что творится?» «Нужно ли выпускать зверей?» «Что не так с этим бонаконом?»

Кто-то говорит, что