индустриального концерна уже являлось достижением, не могло быть и речи. Многие из прежних владельцев находились в тюрьме в ожидании суда по обвинению в военных преступлениях. Это могло создать в кругах союзников впечатление, что перемен произошло больше, чем на самом деле. Если бы можно было сразу создать германские управления по углю и стали и наделить их реальной властью, тем самым были бы созданы органы, которые могли затруднить последующий переход предприятий к прежним владельцам. Но было принято мнение подчинить такие управления представительному выборному органу, а важность этих отраслей для Западной Германии такова, что этот орган должен был представлять не только одну землю. Однако на данном этапе в Германии не существовало таких органов выше уровня земель – более того, в британской оккупационной зоне выборы в земельные законодательные органы не проводились до апреля 1947 года. В любом случае далеко не очевидно, что если бы решение было оставлено на усмотрение немцев, те высказались бы за национализацию. Даже профсоюзы не выступали систематически против картелей и трестов, а правление крупных промышленников по большей части носило наставнический характер и не было таким уж непопулярным. Не было никакой уверенности в том, что выступающие за национализацию социал-демократы смогут получить в целом большинство в Западной Германии. Национализация промышленности только в одной зоне едва ли была целесообразна и, конечно, не соответствовала настрою участников Потсдамской конференции проводить общую экономическую политику (американцы использовали этот аргумент, чтобы наложить вето на пункт Конституции Большого Гессена, в котором содержался призыв к национализации промышленности). И даже до того, как сталелитейная промышленность была объявлена государственной собственностью, британское признание принципа слияния дало американцам право прямого голоса в принятии решений о последующих действиях. Теперь американцы делали ставку на декартелизацию, а не на национализацию.

Таким образом, по поводу одной из самых фундаментальных проблем оккупации в Западной Германии наблюдалось столкновение стратегий.

Является ли причиной поддержки германской промышленностью националистической экспансии чрезмерный размер и концентрация власти, или же это следствие частной собственности? С одной стороны, можно утверждать, что силы, стоящие за шовинизм, будут оказывать свое влияние на министров национализированных отраслей в той же степени, что и на «рурских баронов», так что смена формы собственности не изменит последствий для внешней политики. С другой стороны, можно предположить, что размер способствует эффективности и что тенденция к формированию крупных концентраций власти является результатом давления базовых экономических сил, так что попытки предотвратить ее в стиле средневекового короля Кнуда неизбежно потерпят неудачу. Там, где есть стремление к картелизации и нет сильных запретов, ее предотвращение с помощью законодательства – дело непростое. И обе философии поднимают более фундаментальный вопрос: насколько можно навязать немцам одну из них против воли последних, если признать, что возвращение им ответственности является необходимым условием восстановления страны? Можно ли добиться чего-либо путем преобразования экономической организации, если не произойдет сопутствующих изменений в сознании людей, управляющих ею?

Что же касается концентрации власти в Руре, то здесь спорить не приходится. Vereinigte Stahlwerke, преемница империи Стиннеса, контролировала 47,2 % всех сталелитейных мощностей и владела почти 20 % шахт. Еще 11 % сталелитейных мощностей и 8 % шахт принадлежали Круппам, а соответствующие показатели группы Hoesch составляли 7,5 % и 4 %. В 1938 году шесть концернов производили 95 % всей стали в Руре; 55 % рурских шахт были напрямую связаны со сталелитейными компаниями. Таким образом, цены на уголь можно было удерживать на низком уровне за счет некоторого снижения заработной платы шахтеров, а последующие убытки компенсировать за счет прибыли, получаемой от дешевой в производстве стали.

У британских властей не было категорических возражений против всех идей децентрализации; более того, как добросовестные подписанты Потсдамского соглашения, они вряд ли могли быть против. Но если в первоначальных американских предложениях чрезмерная концентрация власти определялась как занятость более 3000 рабочих, владение более 20 % производственных мощностей в любой области или годовой оборот, превышающий 25 млн рейхсмарок, то британцы свой отсчет начинали с численности рабочих от 100 000 человек. Более того, американцы хотели сделать декартелизацию обязательной, если только не получено специальное исключение от военного губернатора, который, по мнению британцев, должен был решить, что любой случай prima facie на самом деле является чрезмерной концентрацией, прежде чем будут приняты контрмеры[67].

Британцы предпочитали разрешать организациям укрупнение, а затем более строго их контролировать; американцы – предоставить более мелким организациям фактическую свободу действий[68].

Американские предложения были представлены Контрольному совету, но – безрезультатно. Русские сочли их неадекватными и использовали британские колебания как доказательство того, что британцы поддерживают крупный бизнес. После принятия решения об объединении зон позиции британцев и американцев еще сильнее сблизились, и в феврале 1947 года были изданы почти идентичные законы. Генерал Клей согласился принять 10 000 рабочих в качестве предельной цифры, вызвав тем самым негодование своих более радикально настроенных советников, которые и без того возмущались некоторыми из его исключений. Британский закон, однако, не предусматривал обязательных мер в отношении фирм, превышающих установленный предел, в то время как закон США такие меры предусматривал[69]. Для металлургических, сталелитейных и угольных компаний применялся особый подход.

В начале 1947 года Контрольное управление в Лондоне подтвердило намерение правительства национализировать базовые отрасли промышленности, и на Московской конференции в марте 1947 года Бевин попытался заручиться согласием генерала Маршалла на такую политику. Государственный секретарь, однако, отказался дать свое согласие без консультации с Клеем, который вернулся в Германию и был возмущен этой попыткой решить столь щекотливый вопрос за его спиной. Поэтому вопрос был передан на рассмотрение генералам Клею и Робертсону, которые согласились не принимать никаких мер, дабы не нанести ущерб тому типу экономики, которую немецкий народ захочет создать в будущем, но оставить за ними выбор между свободным предпринимательством и социализмом, когда их судьба вновь окажется в их собственных руках. Хотя трудно спорить с либеральной подоплекой такого решения (за которое, кстати, выступала британская Консервативная партия), оно оказалось последним шагом в сторону национализации. Столь необходимую Германии внешнюю помощь, которая позволила бы ей контролировать экономическую политику, могли предоставить только Соединенные Штаты. Это было официально признано осенью 1947 года, когда после того, как Британия не смогла сохранить конвертируемость валюты, американцы взяли на себя обязательство предоставить все долларовые суммы, необходимые для реализации импортной программы Бизонии. Британскому правительству оставалось лишь принять формулу отсрочки и надеяться (как оказалось, тщетно), что выборы, когда они состоятся, приведут к тому, что социал-демократическое большинство будет настроено на национализацию.

В разгар войны некоторые люди с негодованием отмечали, что вопрос, имеющий столь важные последствия для