памятник отчаянью, Аня замирает посреди улицы, надежно укрытая темнотой. Где-то впереди, в сумраке, как балерина в медленном танце, грациозно переставляет ножки в серебристых лодочках ломкая девушка с птичьей клеткой в руке. Так похожая на Аню-студентку, хрупкую, мечтательную, окрыленную своим вымышленным, восхитительным будущим. Аня уже забыла о ее существовании. Она забыла, что прямо сейчас по городу бродит страшный человек в поисках новой жертвы. Аня вся сжалась. Чуть сощурила глаза. Положила руку на грудь, чтобы немного унять сердце, которое оглушительно бьется, дергается и щемит, слегка задевая резкими трепыханиями ребра. Аня смотрит во все глаза. Она сжала кулак, чтобы стать хоть немного сильнее. Она намерена узнать правду, она готова увидеть таинственную спутницу мужа. Ту, которая прямо сейчас разобьет Анину жизнь. Вдребезги. Нещадно. Безвозвратно. Аня еще сильнее сжала кулак, до боли впившись ногтями в ладонь. Она готова увидеть на крыльце невесомую и смешливую студентку в сиянии беспечных медных кудрей. Она готова увидеть неторопливую блондинку в строгом английском костюме процветающей деловой леди. Она готова увидеть даже саму Клавдию Рейн, мудрую и несокрушимую, величественно выплывающую из ресторанчика в отороченном перьями вечернем платье. Аня сжалась, налилась темной решительной тяжестью. Она готова к тому, что через несколько мгновений соперница нежно и горячо обнимет ее мужа в маленьком полутемном дворике с засохшим деревом в кадке, позабытым с лета, когда там была крытая терраса летнего кафе.

Из-за двери ресторанчика неповоротливо ковыляет старушенция в шляпке пыльно-свекольного цвета. От ее темно-бордового вафельного костюмчика за версту несет нафталином и столетним шифоньером. Неловкая запыхавшаяся старушенция останавливается, ухватившись за перила крыльца. Она делает несколько глубоких порывистых вдохов, чуть покачивается, виновато и жалобно улыбается, кое-как придерживая синтетическую сумейку в скрюченных костлявых пальцах. Когда старушенция чуть поворачивает голову, промокая платочком выступившие на ветру слезы, Аня узнает Лидию Дмитриевну, родственницу мужа. Она у него одна, и даже не родная – дряхлая склеротичная мать уехавшего в Америку отчима. Стаей встревоженных птиц в голове Ани тут же проносятся несколько недавних его оговорок, вроде бы, что эта высокомерная старуха серьезно больна. Аня всегда возмущалась, когда муж называл заносчивую каргу «бабушкой». Аня всегда вскипала, ее целый вечер трясло от ярости. Она пыталась напомнить мужу подробности его детства. Но он всегда добродушно отшучивался, просил ее не сердиться, в знак примирения приглашал выпить пива в новом баре, который недавно открылся на крыше их дома. Не так давно он сбивчиво предложил заехать к Лидии Дмитриевне в гости, хотя бы ненадолго, попить чаю. Покойный муж Лидии Дмитриевны был военным журналистом. Она давно звала их в гости, чтобы посидеть вместе, неторопливо поговорить, вспомнить прошлое, посмотреть фотографии. Она обещала испечь свой коронный пирог с вареньем из черной смородины. На предложения заехать в гости к так называемой бабушке Аня снисходительно морщилась, ссылаясь на срочную работу. Она не слишком любила старух, их разговоры, их воспоминания и жалобы.

Теперь, пытаясь опомниться, Аня долго стояла посреди темной улочки: растрепанная, растерянная, с клатчем в руке. Она смотрела вослед удаляющейся парочке: мужу и медлительной пожилой даме. Они очень медленно шли под руку в сторону метро. Шатко, неуверенно, сбивчиво плыли в мутном свете фонарей, в отсветах встречных фар. Тихонько отрывисто переговаривались. Чинно кивали друг другу, степенно покачивали головами. Через каждые пять шагов им приходилось останавливаться, чтобы старушка перевела дыхание и промокнула выступающие на ветру слезы. Аня так и не решилась их окликнуть. Она не стала их догонять, предпочла оставить их маленький тайный вечер без огласки. Она вспомнила свою любимую строчку эссе Клавдии Рейн: «Из-за того, что я постоянно увлечена мыслями о чем попало, от меня частенько ускользают те, кто находится рядом». Кажется, злосчастный пузырек, что таился в самом центре ее груди, неожиданно лопнул. Вся горечь, весь унизительный яд недавней ревности и обид теперь тек по щекам, перемешавшись с тушью. Когда они совсем скрылись из виду, затерявшись в темноте улочки, Аня кое-как вытерла щеки, заправила за ушко непослушные ласточкины крылья каре, запахнула пиджак и побежала по улочке за ломкой и изящной девушкой с пустой клеткой. Вдогонку за своим прошлым. На поиски той Ани, которой она еще совсем недавно была. Она впервые за долгое время почти летела по ночному городу с освободившимся сердцем. Которое еще не просветлело, еще не полегчало, еще не согрелось, напоминая заплаканное небо после затяжного осеннего ливня. Она уже точно знала, что сегодня, завтра и потом, в будущем, ничего дурного не случится. Ее личный маленький нуар рассеялся. И жертв больше не будет.

Врачебные тайны

На утренней пятиминутке, как всегда, оживленно. Все, кто не успел притащить стул, теперь жались у стен ординаторской, кое-как умещались в дверном проеме, на одной ноге, втиснув окутанное белым халатом тело между сонными телами других. Озирались, кивали, заученно улыбались сослуживцам. Принюхивались к запахам мела, накрахмаленных манжет и эфира – не витает ли здесь знакомый веселый дух, чтобы потом посплетничать о коллегах, которые ни свет ни заря, а уже. На всякий случай подмечали, у кого руки подрагивают или уже начинают трястись. А профессор-эндокринолог умышленно запрятал свои холеные руки в карманы халата и нетерпеливо перебирает там что-то пальцами, уж не пропавший ли на днях ключ от сестринской.

Сестринская – храм белизны, хлорки и йода, там хранится тетрадь расхода медикаментов в потрепанной картонной обложке. Там хранится книга стерилизации хирургических инструментов, с маленькими коричневыми корочками, которые – указатели стерильности и, если одну из них потерять, «санэпиднадзор» может учинить расследование и расправу. Но на деле эта тетрадь скоро закончится, сгинет в неизвестном направлении, ее место займет точно такая же, новая, и никто никогда не дознается о каких-либо нечаянных нарушениях. В сейфе, выкрашенном бежевой краской, ключ от которого всегда хранится у старшей сестры, запрятана бутыль из толстого стекла цвета морской волны. В бутыли таится врачебная тайна, прозрачная, игривая, с фрактальной радугой на поверхности. В уголке сейфа даже специальная мензурка припасена – быстро, по-хозяйски развести, разлить по чайным кружкам и пригубить за неразглашение сведений о неожиданном и необъяснимом улучшении или в память о том, кого на днях выписали на вечный срок.

Отражения врачебной тайны, груз ответственности за ее десятилитровую тяжесть угадывались в печальных глазах заведующего отделением, в его сиплом покашливании, в неуловимом ступоре всей его фигуры. Медленно и даже, пожалуй, заторможенно пробирается он на место ведущего пятиминутки. Сдавленно, почти траурно молчит, ожидая начала, ровно в девять.

Было