чем еще оставалось думать тридцатилетнему парню с задницей, нестерпимо болящей и ноющей при любом движении – при попытке устроиться поудобнее в кресле или когда, забывшись, со всей силы плюхнулся на кожаный диванчик офиса. Так может болеть только одинокая душа или задница, исколотая сотней игл, которые, как дротики дартс, с каждым днем все яростней всаживает безжалостная медсестра. Каждый день – по три укола в разные точки двух плоских белесых мишеней. Ни бывшая невеста, ни сослуживцы из клиники, ни друзья-музыканты – клавишник, басист и ударник – не знали и не догадывались, что у него давний запущенный туберкулез.

Пролив последние струйки слез, его холодильник умер.

3

Поначалу происходило приблизительно как у всех. Больше не осилил боли, не вытерпел жара больничной простыни, поленился звать медсестру, устал дышать через силу. Сник, сломался, выпал из белого света по собственной воле, вырвался из своего исхудавшего, исколотого капельницей и уколами тела, так и не поняв до конца, что явилось причиной: занесенный во время переливания крови гепатит, обострившийся туберкулез или все-таки воспаление легких.

Отключился от всего. Оборвал нити. Рванулся ввысь. Легко так, хорошо сделалось ему в первый момент. Но насовсем отовсюду не сгинул. Осмелев, очухавшись, огляделся по сторонам и обнаружил себя в многолюдной роящейся толпе, среди множества незнакомых, суровых людей с неулыбчивыми и озадаченными лицами. Кто такие и что они тут суетятся, с лету не уяснил. На всякий случай расспрашивать не стал, прикинулся, будто знает.

Долго бродил в толпе, прислушиваясь к разговорам, к перебранкам лоточников на бескрайнем этом рынке не то рыболовного снаряжения, не то охотничьего инвентаря. Чтобы не показаться со стороны чужаком, милиционером или подозрительным наблюдателем, изредка подходил к лоткам, слюнявил палец, вертел перед глазами крючок, пробовал на зуб поводки, взвешивал на ладони грузила. Интересовался насчет цены. Выспрашивал про наживку, про катушки. Дослушать до конца забывал, тускнел и отходил в сторону.

День линял, разменивался, над рынком растекались прохладные сумерки, вызывая из темноты тусклые мигающие фонари. Посетителей и продавцов не убавилось. Где-то неподалеку жарили шашлыки – повсюду растекался жирный дым, пропитанный перцем и кинзой.

Денег ни у кого в руках не мелькало – ни бумажки, ни копеечки, ни иностранной какой-нибудь знакомой монеты. Зато иным сумрачным мужикам заворачивали и передавали за так мотки лески и блесны. За какие заслуги, за какие, может быть, достоинства, трудно сказать. Тоскливо ему сделалось: и здесь, значит, царит неравенство, подозрительные какие-то обычаи, туман и муть.

Отошел в сторону обмельчания толпы, привалился боком к фонарному столбу, уткнул тоскующий взгляд в непроглядное низкое небо. Вспомнилось зачем-то, что остались у него в компьютере несколько писем, на которые все никак не собрался ответить. Приблизительно неделю назад в старом, редко проверяемом почтовом ящике, будто выроненное из прошлого, возникло письмо от Ланы. Кажется, это у нее был шрам на переносице, в форме маленькой ласточки – въехала зимой на санках в куст боярышника, так всю жизнь и жила сквозь шипы.

Обнаружив ее письмо, до того обжегся, что некоторое время не дышал, ничего не думал и фактически не жил вовсе. Это уж потом, позже, сделалось ему совестно от непозволительного своего безразличия. Совсем не горел желанием знать, стала ли Лана в конце концов балериной или до сих пор танцует по окраинным ночным клубам. Или родила дочку от курортного романа, как грозилась когда-то в дни их свиданий. Может быть, и хорошо, что не случилось в письме ни намека, ни строчки о ней, о ее нынешней жизни, все какие-то сбивчивые вопросы: где он теперь, с кем он и чем живет.

Совсем не помнил, как она выглядела, когда расстались. Представить боялся, как она выглядит теперь, через столько-то лет. Кажется, ее любимыми цветами были бархатцы. Бордовые, желтые и оранжевые. Она любила обезглавить несколько жестких цветков с какой-нибудь городской клумбы, собрать целую горсть, смять со всей силы в кулаке, чтобы снова почувствовать горьковатый, строгий запах остывающей августовской любви. Он и сейчас отчетливо припоминал тот далекий аптечный аромат.

Поначалу почудилось, а потом стало известно наверняка: где-то там, среди света и шума, чужая нелюбимая женщина все еще ждет от него ответа на свое непрошеное письмо. В котором и было-то несколько мутных, слабо мерцающих слов, умышленно рассыпанных, чтобы за них можно было ухватиться. Писала, что в последнее время часто вспоминает, как они прятались от ливня в развалинах оперного театра. Оба промокли до нитки, а потом почти одновременно слегли с ангиной. Он о том ливне забыл с легкостью, будто выбросив в мусорный пакет одноразовые стаканчики после пикника. Но теперь где-то там по-прежнему есть небо и море. И взрослая незнакомая женщина, у которой от его Ланы осталось только имя, нетерпеливо и ревностно ждет ответа на свое непрошеное письмо. День отлетает, другой день срывается в пропасть, неделя скатывается в неизвестность, а ответа все нет. Но зачем она так яростно ждет, по утрам раздувая ноздри от негодования, а по вечерам снисходительно выкуривая сигарету на лестничной клетке? Зачем она так жестоко, так настойчиво ждет, что настырное это ожидание прорывается даже сюда, на бескрайний ночной рынок, окруженный мутными мигающими фонарями, на котором толпятся притихшие люди и пахнет пережаренным мясом?

Стало ему неуютно от памяти. Превратился он в кромешное недовольство собой. Распознал наконец свою душу – саднящую, болезненную незавершенность. Вспомнилась ему главная врачебная заповедь: «Вылечи себя сам», которая всегда отчего-то нагоняла умиление, глубоко трогала почти до слез. Переделал он поскорее эту заповедь в «воскреси себя сам». Да и воскресил себя при помощи имевшихся в наличии подручных средств: осиротевшего перышка из крыла голубя, оброненного на тротуар поплавка, вышедшего из срока годности крема для загара, катышка слизи из глаза кота, ломтя бородинского хлеба и открытки с рекламой молодежной одежды «Clo».

Пересилил разлад окружающего, поднатужился, сгустился. Был намерен срочно выкарабкаться, поскорей раздышаться и послать далекой разлюбленной женщине в ответном письме несколько бесцветных, обреченных, но зато таких ожидаемых слов. Налег посильнее, приложился поосновательней. И вернулся обратно на свет – ополовиненным, тусклым, растерявшим в потемках почти весь разум и память.

Через час после обхода по отделению не спеша прошел Вадим Самойлович с тоненькой папкой под мышкой. Он еще не успел накинуть халат, был в клетчатой рубашке с короткими рукавами, в просторных льняных брюках на плетеном пояске, что придавало ему вызывающе-беззаботный и даже курортный вид. В фиолетовом сумраке коридора он казался сомнительным и случайным. Из-за двери сестринской его