лесу. Кое-как разобрав размашистую клинопись в медицинской карте, я узнал, что у меня обнаружили готический собор редкой архитектуры. Это он разрастается в груди, колет сердце и царапает трахею, мешая свободно дышать.

На консультации профессор (по крайней мере в нашем городе нет лучшего специалиста по внутрилегочным соборам) сказал, что извлечь достопримечательность будет проблематично, ведь под угрозой целостность исторического наследия. Как-никак, у меня в груди – редкий памятник средневековой архитектуры, охраняемый государством. Профессор ласково заглянул мне в глаза, легонько похлопал по плечу. И предложил мне бодриться. И посоветовал не сетовать, уповать и ждать Благодати.

2

В холодильнике накрапывал дождь. При любой попытке договориться холодильник болотисто рыгал в лицо, предлагая круиз в свои трясины. Измельченная морковь и петрушка из морозилки изливались на пол, украшая майку оранжево-зелеными красками лета – в такой только и кататься на роликах по пыльным, головокружительно уходящим из-под ног улицам.

Наблюдая весну в морозилке, он удивлялся, как это ему удалось довольно долго, года три, с молодостью играть, удерживая ее различными ухищрениями и уловками. Как песню, исполняемую уже не на гитаре, а на синтезаторе, в утроенном темпе. Не для темных переулков с сигаретой на троих, липким неловким объятьем и болгарским магнитофоном одноклассника, а для полумрака тихих баров, куда лениво вплывают из ментолового холодка Ауди и, раскиснув от коктейля, с чинным безразличием осматриваются по сторонам.

Холодильник хмыкнул и исторг встречу на пересечении Никольской и Ветошного с зареванной Ланой. К ней можно было заскочить без предупреждения, когда вздумается. Талыми обмылками льда из морозилки выплыли ее просторная квартира, широкий диван, большая черная кофеварка. Обнимая Ланины мускулистые руки, целуя ее жилистые икры с колючей щетиной, он послушно внимал жалобам на безденежье. Кофе из черной кружки под монологи о ее нищете: без завтрака целый день крутилась у станка в заношенных пуантах. Про себя посмеивался над заявлениями: «Балет – моя работа, я больше ничего не умею и ничему не хочу учиться». После этого он обычно всматривался в небо за окном, которое серо ползло куда-то. И ожидал. И она действительно начинала клянчить на концертный костюм, на кеды, на новые джинсы, на кофе… чтобы снова спустить все до копейки на кокаин. Когда долгожданная просьба о деньгах нарушала тишину, он про себя усмехался: «Пойди-ка, попляши».

Холодильник закашлялся и выплюнул его обычные предложения поработать секретаршей, поучиться на курсах машинописи, которые неизменно вызывали истерику. Лана убегала в ванную, запиралась, плакала, швыряла на пол пустые тюбики крема. Потом гордо выходила и наливала себе кофе, перестав обращать на него внимание: пройдет год – он останется прежним, худым стареющим парнем, а ее ждут театры всего мира.

Холодильник, всхлипнув, зашлепал по линолеуму капелью с кислятиной Ланиного выпускного, который совпал с первым ее танцем на шесте в дешевом стриптиз-клубе, на заводской окраине. Через неделю он занес ее телефон в черный список и стал нерешительно встречаться с Лизой, тихой неподвижной школьницей. Робко поддерживал бледную руку застывшей девушки, катился на роликах рядом и позволял ей краснеть каждый раз, когда они нечаянно сталкивались бедрами.

Холодильник еще немного поплакал, булькнул тонущей яхтой, уносящей на дно спящие тела своих владельцев, и заглох, восстановив во всей квартире сыроватую сентябрьскую тишину. Из морозилки выплыл и потек меланхолией тот вечер с Лизой в небольшом подвале с живой музыкой и обкуренными детьми.

Он стоял, обозревая свою квартиру-студию: кухню, ванную, туалет, спальню с плетением разноцветных тусклых лампочек вдоль стен. Холодильник хмыкнул, напомнив, как в тот день у голубого биде плескалась его бывшая невеста. А вечно готовый к новым подвигам, устойчивый к прыжкам двуспальный диван терпеливо ожидал их, как ринг – своих борцов.

Он посещал бассейн, массажиста и не закрывал окна на ночь – спали в холоде, как египетские фараоны, мечтая сохранить навечно персиковый пушок и мягкую сладость щек. Он ел лишь натуральные продукты, пил соки, умеренно напичканные пищевыми добавками. И замораживал воспоминания, запихивал подальше в морозилку, не давая им старить нежную кожу лица и пигментировать ее холеный эпидермис. Но сейчас он растерянно наблюдал, как его верный холодильник отдает концы, уходит в рай электроприборов, где они живут, инвалиды, урча обесточенными душами, мечтая о прошлом и жалуясь на него друг другу.

Из морозилки выплыл кусок телячьей вырезки – тот черный год с Лизой, ее выкидыш во время любовной игры в голубой ванне, ее поспешное бегство в Европу: учиться, работать? У нее была странная потребность верить в свое совершеннейшее бессилие. Словно она – бумажная статуэтка, которую вот-вот с хрустом сомнешь. Казалось, еще немного, и она все же упадет, превратившись в ворох розового шелка. Но попробуй сомни. Или жди, когда она упадет. Вскоре он разгадал ее безудержное желание казаться уязвимой и безобидной. Как маленькие желтые цветочки куриной слепоты – от лютиков не отличишь. Так и осталось неясным – было это изнуряющей формой борьбы, актом пацифизма, направленным против себя самой, или лишь фигурой охотничьего танца – я опасности не представляю, будь рядом. Согреться от тепла твоей груди прежде, чем укусить. Слишком уж явную радость доставляло ей сознание собственного превосходства, неожиданный бросок из засады, а потом моментальная капитуляция в мягкий пух: «Как ты мог подумать, это все твои фантазии, мазохист».

Он сел на краешек дивана. Голову, будто большой грузный плафон, уронил на руки. А холодильник тек слезами раскаяния за то, что конечно же случилось не по его вине.

Осталось увидеть ночное небо, полное изумрудов, каратов по семь каждый. Он увидел и понял, что делать. Отрастил длинные волосы, чтобы вместо подростка или мальчика для интеллектуального досуга принимали хотя бы за Иисуса Христа. Так вошел в роль, что щеки впали, а скулы торчали, словно каркасы палаток под тентом – нестерпимо. Отрастил острый треугольный ноготь на мизинце. Закатывая голубые глаза, томно поглядывал на школьниц, что сидят с пивом на полу, в темноте, перед сценой. Прослыл поэтом в частной клинике, где работал гомеопатом. Даже с начальником говорил, будто декламируя стихи Одена.

Сейчас он раскрыл форточку в ночь, небрежно отрывал куски от батона из австрийской пекарни, жевал сладковатый, еще горячий хлеб и запивал вином прямо из бутылки. А небо в форточке было черным, в изумрудах, каратов на семь каждый, словно кто-то собрал крошки хлеба и швырнул их за окно. Он лежал на диване, прямо в кедах, и гадал, какое чудо мощней – хлеб из пустоты или изумруды, настоящие, из горсти крошек. О