живот повязку. Серьезных осложнений на этот раз удалось избежать. Но давайте договоримся, чтобы такое было у нас с вами в последний раз. Лица присутствующих на пятиминутке были спокойны, внимательные глаза выискивали подвох, тайный замаскированный симптом в насупленной фигуре главврача, в застывших фигурах коллег. Кто виновато крутит пуговицу, кто нетерпеливо пощелкивает ручкой, кто внимательно изучает порезы линолеума, кто мечтательно вглядывается в окно.

Когда подошла очередь палаты 12/а, все немного встряхнулись, разогнав привычный полусон и одурь, помогающие ускорить время пятиминутки и побыстрей вытеснить это тягостное событие из подступающего дня. Заведующий, как всегда, тихо, словно вызубренный наизусть урок, вызвал Вадима Самойловича, куратора палаты, но услышал в ответ тишину и шелест накрахмаленных халатов. Все сначала оглядывались, озирались, потом коллективно застыли, ожидая выговора или хоть какой-нибудь едкой реплики в адрес этого странного человека. Но ничего подобного, как всегда, не последовало. Заведующий чуть склонился над столом, сосредоточенно рассматривая узор трещин, потом тихо подытожил:

– Ну что ж. Когда явится, передайте, чтобы заглянул ко мне. Теперь – на обход.

Разочарованию не было предела, все обиженно задвигали стульями. Все наперебой зашептали, загудели и по одному, по двое выскользнули из ординаторской.

В фиолетовой полутьме коридора дородные доктора пожимали плечами: как можно, чтобы врач делал что ему вздумается? На пятиминутки не является, с праздников ускользает, деньги на подарки не сдает, график у него расплывчатый, халат у него короткий, о палате 12/а, которую он курирует, ходят противоречивые слухи. Что за таинственная палата, говорят, там недавно появился пациент с редкой, возможно, опасной болезнью. Что за болезнь, в чем ее симптомы и осложнения, как она передается, – никто толком не знает. А куратор палаты на пятиминутки не ходит – взять бы хоть раз, да и накатать на него хорошую коллективную докладную начальнику больницы.

Истории болезни пациентов из палаты 12/а обычно хранились в ассистентской, в правом ящике стола, принадлежащем Вадиму Самойловичу. В отделении ни для кого не было секретом, что можно украдкой изучить содержимое любого ящика, это было безобидным развлечением как младшего, так и старшего медицинского персонала. Медленно выдвинуть интригующий ящик, почувствовать бег алчных секунд, в каждую из которых кто угодно мог неожиданно заглянуть в ассистентскую и поймать с поличным. От этого секунды крепли и как пиявки напивались будоражащей опасностью. И стоило того, ведь всегда интересно приоткрыть завесу, узнать о коллеге чуть больше, чем он говорит и позволяет понять. Заведующий, например, хранит в ящике несколько журналов «Playboy», свою особую записную книжку и пару визиток каких-то одноразовых дам. Кардиолог скрывает шуршащую, неряшливую стопку видеокассет, наивно камуфлируя под видеозаписи сложных операций отечественное и зарубежное порно. Среди подобного хлама иногда появляется коробка сигар, непочатая бутылка коньяка, книга притч Будды с закладкой на третьей странице. Случайно перепутав ящики, вскрыв чужое хранилище врачебных тайн, можно было обнаружить ничего не рассказывающие мелкие бумажки, одноразовые иглы, тонометры, начатые шоколадки, ссохшийся лимон, вставную челюсть, часы без ремешка, рваную цепочку, очки с треснувшим стеклом. У невропатолога в самом нижнем ящике бокового стола пылился перочинный нож, сборник стихов какого-то Грановского, несколько мельхиоровых ложечек, фотоаппарат «ФЭД» и поникший лифчик на крошечную грудь девятиклассницы.

В то утро, перед обходом, независимо друг от друга пять рук, принадлежащих трем врачам, ординатору и медсестре, как бы нечаянно дергали алюминиевую ручку ящика Вадима Самойловича. И обнаружили там лишь потрепанную историю болезни, которую кое-кто успел наискось прочитать, но все равно ничего толком не понял.

История болезни № 215

1

Зима прошла в ожидании. Нельзя сказать, чтобы оно было безнадежным. Иногда в толпе людей, судорожно движущихся по платформе метро, я ощущал сладостное присутствие Благодати, ничем не оправданный свет, тепло и наркотический бриз надежды. Благодать всегда и всюду отрывала меня от земли, делала легким, превращала в пушинку. Я прямо-таки летал по туннелям метро, по городу, задрапированному белым.

Благодать в эту зиму всегда нисходила неожиданно. Я пытался схитрить, разведать, откуда она берется. Осторожно, медленно оглянуться, почуяв ее приближение за спиной. С дотошностью ученого я старался исследовать приметы скорого нисхождения Благодати, тайные причины ее утраты. Я охотился за ней, выслеживал, шел по следу, экипированный множеством уловок. А еще подмечал в толпе, в вагонах метро, в аквариуме телевизора людей, которых Благодать иногда балует своими визитами.

Все мои хитрости и уловки были обречены – она никогда не объявляется, когда ее ждут, и не остается, когда ее просят. Иногда на ночной улице, осыпаемой кокосовой стружкой снега, в опустошенную душу, в бездумную голову без предупреждения берет и нисходит.

Потом был тот вечер. Ленты теней двигались по стенам. Столб слепого фонаря, что напротив моего окна, тенью темнел у изголовья. Ветви сплетались сетью химер и птиц с человечьими головами. Во сне я, кажется, проглотил черное перышко из подушки. Долго надрывно кашлял, шлепал босыми ногами по паркету – смочить горло ледяной водой с металлическим привкусом, что шипела из-под крана и осыпала руки бисером колючих морозных капель.

Утром в груди теснилось что-то удушливое, я двигался по кухне неказисто, мельком заметив в зеркале косматого человека с сутулой спиной. Изогнувшись ломаной линией, переплетя ноги в косицу, косо сидел на стуле, изо всех сил стараясь не упасть. Рука была бессильна поднести чашку к губам, чай казался пресным, приходилось глотать через силу. Кислый, саднящий комок отекал в груди, перетягивал тело ремнями боли. Я не допил. Я возненавидел свои неповоротливые пальцы-лунатики. Блокнот породил лишь дрожь. 6 марта, мелкой щетиной букв обросший, расписанный по минутам день.

При внимательном изучении блокнота все, что ширилось и тянуло в груди, вдруг безжалостно кольнуло и тупым колом уперлось в сердце. Пульс выстукивал со странным вывертом и остановками. Мелкие булавки втыкались изнутри, словно во мне океан, кишащий пираньями. Темное и весомое вновь принялось расти, крепнуть, наливаться свинцом в самом центре груди. Стало невыносимо. Я узнал, что чувствуют былинки альпийских лугов, когда на их хрупкие жилки ложатся камни. Листик 6 марта отделился от блокнота. Рука сама собой превратила его в комок, швырнула в форточку. Даже сковывающий холод ментолового неба оказался плохой анестезией, не унимал беспокойства.

У антикварной врачихи сползли на кончик носа золоченые очки с толстенными стеклами. Она угрожающе притихла и нахмурилась, вглядываясь в мой рентгеновский снимок. Кардиограмма продемонстрировала пляску шпилей, нестройный частокол пульса. На ее звонок неохотно явился лысоватый доктор без лица, принимавший в соседнем кабинете. Диагноз не огласили. Прописали покой и ежедневные прогулки в сосновом