* * *

Голос мужа в трубке, как всегда в таких случаях, был бодрым чуть больше, чем надо бы. Как если бы он говорил с подчиненной из агентства. Тактичный, включенный, очень обходительный. Из-за ливня вылет задерживают во второй раз. Теперь, скорее всего, дома он будет часам к семи, не раньше. Лениво спросил: «Чего поделываешь?» Не особенно вникая в Анин сбивчивый ответ, добродушно предложил ей сгонять в кондитерскую. Купить ржаного хлеба с цукатами и еще клубничного джема – на завтрак. Аня ласково пообещала, что сейчас же соберется и поедет. После его звонка тишина в квартире стала тянущей и саднящей, будто присоска. А злосчастный пузырек в груди начал алчно пульсировать, выделяя жгучий, унизительный яд ревности и обиды.

Кондитерская лавка, в которую ей надо было ехать за хлебом, располагалась в переулке возле Тверского бульвара. Бутылка вина незаметно опустела. Ничего не поделаешь, придется ехать туда на метро. Аня сидела на полу, не хотела ничего бояться, отказывалась что-либо чувствовать и слушала тишину. В какой-то момент она совсем исчезла, стала частью пустой квартиры, украдкой наблюдая, как бывает, когда в комнатах никого нет. Только утепленная тишина дома окутывала ее и не давала ответов. Только прирученные, домашние воспоминания, истинный смысл и цену которым не знаешь, пока не станет больно, назойливо шептали свое. Незаметно пролетел час. Аня накинула короткий синий пиджак, отороченный мехом на вороте. Выловила из разноцветного завала сумок маленький бордовый клатч. Включила свет в прихожей. Встала напротив стенного шкафа. Выдохнула, заглянула в зеркало и начала думать – безжалостно, остро и сокрушительно, как учила в своих эссе и заметках легендарная журналистка Клавдия Рейн.

Перед Аней, переминаясь с ноги на ногу, стояла девушка с черным каре. Прическа была изумительной и безупречной: черные волосы зачесаны на косой пробор, два аккуратных крыла ласточки окаймляют строптивый подбородок. Угольный, топкий цвет поблескивал, будто асфальт после сентябрьского ливня. Лицо девушки в зеркале казалось фарфоровым. Откуда-то прорезались острые, дерзкие скулы. Глаза пронзительно распахнулись, светились фиолетовым, жгли ледяным. Аня увидела себя в зеркале незнакомой, неожиданной, ошеломляющей. Но зловещие предостережения старухи снова задребезжали у нее в голове. Ведь, судя по описаниям в радионовостях, именно такое идеальное черное каре было у всех задушенных девушек. Она вспомнила, что на прошлой неделе в пустом вагоне Калужско-Рижской линии нашли еще одну. Бездыханную жертву в коротком синем плаще. Задушенную шелковой косынкой с памятными видами Парижа. И снова – безупречное каре без челки. Чуть косой пробор. Крылья ласточки, окаймляющие подбородок. Блеск черного нейлона. Шарм полуночного кабаре. Мокрый после вечернего ливня асфальт, по которому рассыпались отблески фонарей и фар. И отзвуки тревожных шагов, преследующих в тишине полуночного города.

Аня снова увидела в зеркале перед собой тревожное предзнаменование, жестокую усмешку судьбы. В этот момент от мужа пришла новая скупая смс: вылет в третий раз задержали, теперь он приедет домой не раньше восьми. Пять минут спустя Аня порывисто выбежала из подъезда. По пути к метро она с удовольствием предвкушала, как совсем скоро муж вернется после этих своих похождений, но застанет в комнатах молчание и напоенную сентябрьскими сумерками тишину.

* * *

Пока Аня была в метро, на город обрушился ливень. Улицы пропитались темной речной сыростью, топким прибрежным илом. Впереди проулок терялся в сизом прохладном сумраке с трепещущими мотыльками мутных огоньков. Будто в ответ на Анины опасения, будто учуяв ее суеверный страх, город впервые явил свою беспокойную ночную изнанку, пронизанную хлестким подмокшим ветром. Тут и там мелькали таящиеся силуэты, выбравшиеся из подворотен ближе к ночи. Дождавшись темноты, тени жадно и нетерпеливо крались по своим делам. Навстречу неслась шумная стайка пьяных девушек с кроваво-красными смешливыми ртами. В проулках встревоженные прохожие двигались порывисто, будто на каждом шагу готовились подскочить, вырвать что-нибудь из робких растерянных рук. И убежать. И потонуть в темноте затаившегося города, с надменной насмешкой ждущего своих ночных спектаклей, заслуженных и заработанных за день, развлекающих его полусон драк, криков, визга и стонов. Аня издали заметила двух бледных мужчин, спешивших куда-то в заношенных куртках, в потрепанных джинсах, как будто они отчаянно убегали от настигающей безнадежности, все еще рассчитывая исподтишка урвать, хитростью заполучить свое. Их цепкие, ненасытные взгляды плюхались липко, как слизни. Аня опасливо прятала глаза, обходя черные маслянистые омуты луж, мерцающие холодными желтушными отсветами лампочек и фонарей.

Раз-другой она все же отважилась, пугливо попыталась разыскать свое отражение в витрине кафе, в мутном стекле кондитерской. Все еще норовя пересилить это гнетущее, мраморное, со всей силы громоздившееся в самом центре груди. Но, несмотря на старания, Аня так и не нашла своего отражения в витрине кондитерской, в темных стеклах опустевших контор и магазинов. Вместо Ани мимо дребезжащих огоньков и плывущих по улочке машин струилась девушка с черным каре. У нее были острые скулы, сине-фиолетовые глаза и плавные, завораживающие движения, которыми она слишком сильно выбивалась из тревожной, мельтешащей темноты города. Черные крылья ласточки окаймляли самоуверенный подбородок с едва различимой родинкой-мушкой. Иногда незнакомая, ошеломляющая девушка с черным каре настороженно смотрела на Аню из латексных омутов луж. Над ее головой мерцал венец мишуры и трепещущих вечерних прожекторов, внушающий тревогу, превращающий сердце в ласточку, которая мечется над полем в предчувствии грозы. Избегая этого вопросительного, то жалобного, то дерзкого взгляда, не желая его до конца понимать, оттягивая момент прояснения, Аня старалась больше не заглядывать в лужи, не искала свое отражение в витринах, побыстрее пролистывала усыпанные капельками недавнего дождя стекла машин. Она заглядывала внутрь вечерних кофеен, завороженная воркующими там парочками, мелькнувшим объятием за столиком у окна, длинноногими девушками, смеющимися с надеждой и беспечностью в мягком сиреневом свете. Превращенная в зрителя чужого уютного вечера, Аня пропитывалась горечью яблочной косточки, медленным ядом ревности и одиночества. И брела дальше, с каждым шагом все сильнее осознавая себя отверженной и обреченной. Город вокруг утопал в темнеющей сини, проглотившей колонны, карнизы и вывески, выпятив в дрожащем нетерпеливом свете незнакомые тихие двери, одиночные витрины, сгорбленные силуэты, порывисто мелькающие тут и там.

* * *

Несмотря на горечь, неожиданной волной накатили на Аню некоторые давние ее прогулки. Не раз, не два шла она точно так же – одна по темной, трепещущей позолоченными крыльями стрекоз улице, чуть пружиня на каблуках новеньких босоножек, повиливая бедрами, окутанная ароматами цветочными, пряными, морскими. С легким сердцем, невесомо, радостно не раз и