Шрифт:
Закладка:
Из-за того, что я постоянно увлечена мыслями о чем попало, от меня частенько ускользают те, кто находится рядом. И даже тот, кто в данный момент, истекая потом, постанывает на мне, не всегда занимает мое внимание. Вот я лежу на широкой двуспальной кровати в большой квартире с высокими потолками возле Покровки. Лето подступает. Еще пока не так жарко, но небо ясное, его краешек виден, если я чуть запрокину голову. Окно приоткрыто, через щелку дует напоенный выхлопами, бензиновый, пропитанный жареным луком и шампунем, головокружительный городской ветер моей десятой любви. Мое тело двигается навстречу другому телу. Другое тело нагрето так, что от него идет пар, который, клубясь, поднимается к высокому потолку с люстрой в виде переплетающихся медных стержней. Мое тело податливое и пластичное, оно извивается и постанывает. В это самое время мозг с остервенением борющегося за выживание существа думает о консервировании крови для переливания, о приютах для стареющих собак, о благоустройстве по всей стране престарелых домов. А человек двигается быстро-быстро, содрогается и кричит. Его вьющиеся полудлинные волосы мокры от пота, пот струйками течет по его небритому лицу, белки его глаз розовеют от проступивших мельчайших капилляров, жилка на его шее пульсирует. Блестящая капля висит у него на кончике носа. Он дрожит. Он кричит и стонет. Утыкается мне в плечо. А я думаю о том, что у большинства людей мозг работает в интенсивном режиме лишь до поры до времени. И рамки этой поры-времени просчитаны системой образования. С детства окружающие делают все для пробуждения мысли ребенка, понукают его проснуться и соображать. Для этого снимают мультфильмы, иллюстрируют книжки и пишут учебники. А потом, годам к двадцати двум, мозг начинают активно усыплять, притормаживать, сужать его активные зоны. Потому что мыслящие люди, по большому счету, никому не нужны. А нужны исполнительные и работоспособные человечки-функции. У которых мозг умело переключен на автоматический режим. И поэтому у многих к тридцатилетнему возрасту некоторые зоны больших полушарий полностью теряют способность напрягаться, а интенсивно действуют только маленькие островки, отвечающие за повседневные дела. Я тоже ожидала, что со временем мой мозг успокоится, утихнет и основная его часть расплавится в густой протеиновый коктейль, не способный сообразить, сколько будет семью семь. Но этого, к большому моему сожалению и к великому моему счастью, пока не произошло. Надеюсь и одновременно боюсь, что этого не произойдет уже никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах. А он утыкается мне в плечо. И я глажу его по шершавой небритой щеке. Глажу его по мокрым кудрям, пахнущим сандалом и потом. И я шепчу ему в ухо покорно и нежно: «Ты любился как Бог! Ты лучше всех во вселенной! А теперь отдыхай, отдыхай, мой милый».
* * *
После статей и заметок Клавдии Рейн Аня всегда заново обретала себя. И сейчас, в салоне красоты, она будто вынырнула маленьким оранжевым поплавком из темной мутной глубины, где таилась последние месяцы. С любопытством и жаждой продолжения выглянула она в мутноватое окно, заметив на противоположной стороне улочки вспушенных голубей вокруг огромной лужи, осыпанной желтыми березовыми листочками. Вдруг эта осень показалась ей прозрачной, совсем понятной, будто нагрянула через отворившуюся форточку на кухню, где повсюду парит мука и на деревянной доске разложены колобки теста, заготовленные бабушкой на будущие плюшки. Аня тут же поуютнее укуталась в ангорский кардиган. Оживленная, нетерпеливая, вновь жаждущая новых дней и событий, она предложила долговязому парикмахеру Егору делать с собой все, что ему заблагорассудится. Совершать что угодно, лишь бы она стала ошеломляющей, непредсказуемой и новой. Выпалив эти требования в опадающее от удивления лицо, Аня кокетливо зажмурилась и прикинулась, что не слышит недоуменного бормотания и десятка беспомощных вопросов, барахтающихся в упрямой тишине салона.
Повеселевшая от своей затеи, она покачивалась в шатком скрипучем кресле. И наслаждалась тем, как сбивчиво и неуверенно парикмахер Егор укутывает ей плечи в целлофановый фартук. Однако он быстро собрался и принялся ерошить ей волосы. Намеренно долго, деловито и безжалостно перебирал их, будто определяя ценность диковинного меха. Потом застыл на мгновение, видимо окончательно подбирая подходящую стрижку и оттенок, таким образом решая многое и в дальнейшей судьбе Ани.
Она с удовольствием зажмурилась еще сильнее, взволнованно втянула ноздрями ароматы гелей, шампуней и пенок для укладки. Много чего она перепробовала, стремясь изменить внешность и подтолкнуть жизнь в новую, яркую сторону. Но волосы всегда отрастали, гели и пенки заканчивались, оттенок смывался, блеск мерк и все скатывалось к устоявшемуся, к обыденному. К тому, что давно заучено наизусть и даже слегка раздражает. Но хотелось, всегда хотелось ошеломляющего. И невозможного.
Вздрогнув, распознала Аня набиравшее силу отрывистое клацанье ножниц. Всегда при этих звуках хотелось ей сорваться с места и поскорее из парикмахерской сбежать. Наверное, так происходит потому, что втайне боишься перемен и опасаешься, поддавшись азарту преображения, растерять все то, что имеешь. Но уже алчно, настойчиво лязгали над ее головой неумолимые ножницы, отрезая пути к отступлению. Началось преображение внешности и судьбы. Почувствовала она щекочущие прикосновения к шее, к вискам острой расчески. Поморщилась, встревожилась – что он там делает с ее головой. Но все же глаза не раскрыла.
По щекам с шиканьем рассыпались капельки пульверизатора. Весь мир заполнило, все звуки вытеснило торопливое клацанье ненасытных ножниц, пожирающих Аню прежнюю, безжалостно кромсающих ее недавнее прошлое. Накатила дремота, всепрощающая, топкая. Повсюду воцарился, резко ударил в нос, защипал в глазах запах перекиси и кислоты, голубого и едкого. Аня и тут не раскрыла глаз, зная, что сейчас парикмахер Егор в непривычном для него молчании замешивает краску широкой пластмассовой кистью. Медленно добавляет сиреневый гель перекиси в чашку из черной резины. Неторопливо выдавливает из тюбика густые капли краски. И вот уже широкая кисть
