за летчиком, растрепавшиеся волосы заслоняли глаза. На шве – стыке двух бетонных плит она подвернула в темноте ногу. Прихрамывала, почти не чувствуя боли, не пытаясь удержать подол платья, вздымаемый ураганом. Она пропиталась синевой ночи, стала ее частью, тенью на черно-синем взлетном поле, мерцающем яркими огоньками по кромкам взлетных полос. Она дрожала от холода, от тоски и радости. Летчик ждал ее у трапа, стройный, навытяжку, придерживая фуражку, одобрительно улыбаясь. Летчик ждал ее, чтобы взять под локоть и обходительно пропустить вперед, на крутой трап с серебристым поручнем. Танечка гордо и торжественно поднималась, покачивая бедрами, с каждым шагом начиная все отчетливее осознавать, что сейчас полетит к морю, далеко-далеко, взрезая облака, как сливочное масло, ножом крыла. Ей не терпелось увидеть небо над городом, черно-синее, звенящее, беспечное, с розово-фиолетовой каемкой далекого тающего заката. Она поднималась по трапу, становясь все красивее, ее кожа белела в сумраке, а тело – дрожало. Аэропорт мерцал на прощание розовыми, изумрудными, золотыми искрами. Танечка робко шагнула в ослепительный медовый свет салона, в теплый, усыпляющий гул. Бочком, мимо дамочек, старичков и мужчин, распихивающих коробки и чемоданы на полки над креслами, она пробиралась за летчиком. Дамочки вынимали что-то из сумочек, кричали друг другу через салон, протягивали яблоки. Летчик указал ей рукой на дальнее кресло, в хвосте, у иллюминатора. Строго поцеловал, приказал устраиваться, сказал, что скоро подойдет. Он вскинул руку, посмотрел на часы и бочком направился к кабине пилота, услужливо обходя суетящихся с детьми и узлами мамаш и старушек.

Пахло жареной курицей, терпкими духами, хозяйственным мылом, вином. Было тепло, немного душно, все дребезжало. Танечка сложила плащ на коленях, засунула нейлоновую авоську под сиденье. Она выглянула в иллюминатор, в темную синь, нагоняющую восторг и волнение. Потом расправила юбку, сжала сумочку, нахохлилась и утонула в мягком медовом сиянии. Незаметно голоса, шум, дребезжание начали смолкать. Лица расплывались, тепло окутало войлоком. Темно-синяя даль обещала новые улицы и лица. Где-то уже угадывался шум моря, веселые гудки машин, визг детей, убегающих от волн. Аэропорт мерцал за стеклом иллюминатора. Танечка задремала. И больше уже не была такой никогда.

Она проснулась в кромешной тьме. Окоченев от холода. Испугалась, огляделась вокруг, но ничего не увидела в сумраке. Зачем-то хотела посмотреть, который час, но часиков на руке не оказалось. На ощупь она стала искать сумочку, плащик, косынку, но ничего не нашла. Она сжалась, затихла, потом заплакала, обнимая себя за плечи, стараясь не шуметь, давя в груди вой.

Немного привыкнув к темноте, она обнаружила рядом с собой два рваных сиденья без спинок, нащупала распоротый дерматин и торчащие во все стороны куски поролона. Всхлипывая и дрожа, она некоторое время сидела, прислушиваясь к темноте, в которой билась слепая и безумная птица тревоги, ломая крылья, раня маленькое упрямое тело. Забыв свое имя, размазывая тушь по щекам, она двинулась на ощупь, больно натыкаясь на что-то. Ее плечи, бедра, коленки совсем скоро болели от ссадин. Чулок зацепился, каблук угодил в какую-то выемку. Вывихнутая нога болела, волосы растрепались. Она не удержалась, упала на что-то мягкое, все вокруг нее качнулось, где-то снаружи заскрипело. Она кое-как поднялась, нащупала стенку, кралась вдоль нее к светлому пятну, что бледнело в сумраке. Она напоролась ладонью на гвоздь, сползла на корточки, сжалась и завыла. Вокруг было темно, холодно, пахло ржавчиной. Валялись коробки, тюки, рваная одежда, кассетная магнитола. Пахло сыростью, мочой, ночью, размокшими окурками. Она зажмурилась и снова стала двигаться слепо, на ощупь. Добравшись до выхода, спрыгнула на землю – хорошо, что оказалось невысоко, не более метра.

Она очутилась на бескрайнем поле с далекой каемкой леса, мостом, мутными огоньками шоссе вдали. И двинулась по кочкам, бездумно, как зверь, в перекошенном платье, всхлипывая, вздрагивая, озираясь по сторонам. Она спотыкалась, сломала каблук, снова подвернула ногу. Когда она упала и нечаянно оглянулась назад, оказалось, что посреди черного капрона поля, опираясь на сломанное крыло, лежал старый, заброшенный, полуразрушенный самолет. Который давным-давно никуда не летел. Аэропорт исчез с его огоньками, криками, гулом, взлетными полосами. Летчик тоже пропал. Она лежала на земле, пропитываясь черной-пречерной сыростью. Целая стая голубей, вырываясь на волю, раздирала ей горло своими коготками. Вдруг оттуда, где когда-то была кабина пилота, а теперь зияла дыра с осколками разбитого стекла, послышался глухой кашель, приглушенное бормотание. Онемев от ужаса, не чувствуя больше ни боли, ни горечи, ни холода, она превратилась в сердце и понеслась без оглядки по кочкам бескрайнего поля, к мутным огонькам шоссе.

Потом ветер подворотен и сквозняк лестничных пролетов день за днем окончательно и бесповоротно превратили Танечку в медлительную соседку с глазами цвета смородины из закисшего компота. Совсем скоро она стала задумчивой и молчаливой служащей с синтетическими кудрями красно-вишневых волос. Теперь от нее всегда пахнет замороженной розовой кровью, капающей с вырезки, которую ее муж тайком приносит с мясокомбината. А ее зеленая водолазка пропитана горькими папиросами, которые ее муж целыми днями курит на балконе. Заранее готовая всхлипнуть, соседка часто нащупывает в рукаве шерстяной кофты носовой платок, вынимает его и тут же бережно прячет обратно, на всякий случай. Ее тихие слова дребезжат в тишине подъезда, постепенно превращаясь в пепел и моль. Она часто рассказывает о том, как однажды проснулась в разрушенном самолете посреди бескрайнего поля. Поначалу все плакала, не могла понять, как же это могло произойти. Но потом все же смирилась, махнула рукой и со временем приучилась поджимать губы, справляться и как-нибудь жить дальше.

Анин нуар

* * *

Летом в череде радионовостей почти каждую неделю прорывалась тревожная – о новой жертве. Изнемогая в пробке, Аня делала звук громче, чтобы разузнать подробности. Эти убийства сразу ее насторожили, не позволили отгородиться привычным щитом безразличия, не утонули в водовороте других столичных неприятностей. Она знала, что жертв уже пять. Их находили в разных местах, раскиданных по карте города без какой-либо связи: на скамейке Чистопрудного бульвара, за столиком кафе на Ордынке, в вестибюле офиса малоизвестной компании, возле подъезда невзрачной девятиэтажки в Строгино. Все задушенные были высокие, в своем обильном и безудержном женском цветении. Все без исключения – с идеальным черным каре, будто они стриглись и красились у одного парикмахера.

В то лето перед сном Аня грезила вечерним городом, по которому снуют торопливые прохожие. Она натягивала одеяло до уха, закрывала глаза и думала о том, как прямо сейчас девушка с черным каре, быть может, возвращается домой с работы или из кино,