На ее плече качалась маленькая сумочка на тонкой золотой цепочке, в руке была синяя нейлоновая авоська, не тяжелая, от которой по округе расползался мясной дух пирогов. Летчик тащил большущий синий чемодан. Старался идти легко и быстро, но чемодан словно не желал уезжать, упирался, тянул их назад, домой, а неудобная черная ручка вгрызалась в ладонь. Летчик морщился от тяжести, горбился от натуги. Когда в чемодане что-то бряцало, Танечка ласково просила: «Поосторожней!»

Сумерки, как всегда, незаметно и задумчиво наплывали со стороны аэропорта. Небо над лесом стало фиолетовым. Летчик и Танечка, останавливаясь, переговариваясь и смеясь, медленно продвигались вдоль низеньких деревянных общежитий, мимо заборов, под окнами трехэтажных домов – к шоссе. Все, кто стоял возле подъездов, сидел на скамейках, играл в домино, растягивал аккордеоны, как по команде затихли, застыли и провожали пару очарованными, грустными, всякими другими, как палитра перемешанных красок-выражений, взглядами. Танечка и летчик долго стояли на обочине, ловили попутку, их было видно в просвете между двумя черными двухэтажными бараками. Наконец остановился «уазик», летчик заглянул, громко поинтересовался: «До аэропорта подбросите?» Машина сорвалась и понесла их сквозь набегающие сумерки, оставляя позади дворики, утопающие в кустах сирени, трехэтажные дома с зелеными железными крышами, кварталы деревянных общежитий и белые послевоенные коммуналки, освещенные редкими, скупыми фонарями.

Танечка прислонила висок к стеклу, сжалась, стараясь не выдать восторга, нетерпения и страха. Улыбка дрожала в уголках ее губ. Она накручивала на палец тоненькую газовую косынку. Ей казалось, что городок ярко, празднично освещен. Вдоль шоссе была богатая иллюминация: гирлянды разноцветных лампочек и фонари, щедро искрящие голубым и изумрудным. Потом ехали вдоль нескончаемого заводского забора, освещенного фиолетовыми огоньками. Неожиданно вырвались на простор, понеслись мимо железной дороги, по которой им навстречу летел вспыхивающий золотым скорый поезд, гудя на прощание. По обе стороны шоссе растянулись черным капроном майские поля, кое-где им вослед мерцали окошки избушек дальней деревни. Дорога превратилась в широкую трассу, прожекторы-фонари разливали над машинами торжественную позолоту. На пригорке в сумерках искрил фейерверк огней. Оттуда доносилась музыка, дребезжание, нарастающие выкрики. Когда наконец подъехали, на Танюшу обрушился безбрежный гул аэропорта, крики, скрип тележек, шелест букетов, рев моторов, дрожь земли под колесами идущих на взлет самолетов.

Туда-сюда бегали дамочки в плащах и коротких пальто. С собаками. С детьми. С чемоданами. Бродили старики в костюмах и фетровых шляпах. Сновали стройные летчики. Спешили на рейс улыбчивые стюардессы. Встречающие со свертками и зонтами искали кого-то поверх шиньонов, шляп и платочков. Всхлипывали и бубнили наставления провожающие. Тетушки в газовых косынках, парни с полусонными детьми на плечах. Носились люди с тюками и мешками. Парами и поодиночке, чинно направлялись куда-то граждане с портфелями. Кто-то кричал. Заставляя всех расступиться, неслась дамочка в мягком длинном пальто, щедро распуская повсюду шлейф духов. Тоненькие девочки с ветерком в блестящих чулочках бродили в толпе, делая вид, что высматривают кого-то в очереди на регистрацию. После очередного взлета и посадки на табло сдвигались рейсы. Голос, то утопая в шуме, то возникая снова, читал объявление. А потом дребезжали стены, чемоданы, газетный киоск, автоматы газированной воды. И содрогалось все вокруг в момент загадочного отрыва от земли, когда колеса самолета, только что несущиеся по бетону взлетной полосы, оказывались в воздухе и двигатель ревел, помогая уносить все выше в небо пассажиров с их котомками, чемоданами и мешками.

Танечка растерялась в шуме и гуле аэропорта. Ухватив летчика за рукав форменной куртки, она послушно пробиралась за ним, сталкиваясь с тетушками в пальто, цепляясь за чьи-то локти, стараясь не сбить с ног девочек в розовых платьицах, старичка с таксой, юрких голеньких цыганят. Все смешалось в одно громкое дребезжание, вокруг мерцала мешанина лиц, мелькали платки, оборки и спины, затянутые в шерстяные пиджаки. Там и тут гудели такси, ревели двигатели, кричали и хихикали, сверкали глазами, откупоривали шампанское, брали на руки детей, бежали с котомками. Танечка, спотыкаясь, спешила, с трудом поспевая за летчиком. Сначала они пробирались сквозь нескончаемые очереди на регистрацию. Все мимо и мимо, так и не влившись ни в одну из них. Потом они протискивались через огромный зал, забитый спящими на полу, на скамейках, на тюках цыганами, таджиками, грузинами, военными, неизвестными в фуражках и шляпах.

Вдруг среди неразберихи, шума, мельтешения, дребезжания, мерцания и выкриков Танечка обожглась, поймала устремленный из толпы взгляд двух надтреснувших и слегка забродивших вишен, двух голодных омутов. Сверлящий, оглушенный, немой, черный-пречерный взгляд Галины, ожидающий чего-то. От неожиданности Танечка вздрогнула, стала всматриваться, но мимо сновали цыганки в цветастых юбках, с крошечными цыганятами, привязанными серыми шалями к груди, бегали граждане в плащах, семенили узбечки, сновали черноглазые парни-таксисты и разные внимательные личности, толкающиеся в аэропорту неизвестно зачем. Танечка утешала себя, что ей показалось, привиделось, но сердце уже споткнулось. Оно всхлипнуло, растерялось, упало, из него вспыхнула и вырвалась наружу слепая птица тревоги, мокрая и безумная птица, рождение которой всегда предвещает беду. Танечка шла, обмахиваясь газовой косынкой, с прядью, выбившейся из шиньона. Она некрасиво морщилась, вертела головой, стараясь снова найти этот черный-пречерный взгляд. Танечка успокаивала себя, что просто померещилось, это какая-то ошибка, но все вокруг же немного изменилось, как будто завалилось набок.

Они спешили по просторному полупустому залу с пустующими рядами откидных кресел. Свет был тусклый, половина лампочек в большой квадратной люстре под низким потолком перегорели, вместо них зияли черные ожоги. Лица здесь казались голубовато-серыми, истомленными ожиданием или болью. Два мужика ужинали, разложив на полу на газете селедку и хлеб. Было душно, пахло горькими папиросами, едким потом, мокрой половой тряпкой. Танечка обмахивалась косынкой. Ее сердце колотилось, словно пытаясь сбежать от погони. Танечка бормотала самой себе: «Все хорошо, все будет хорошо!»

Как только она немного успокоилась и поверила, что все будет хорошо, они нырнули в ярко освещенный коридор. Долго петляли среди дверей, уходящих вправо и влево лестниц, убегающих куда-то вбок отсеков. Потом, неожиданно и яростно, в лицо Танюше ворвался холодный ночной ветер. Она захлебнулась. И оказалась в сумерках. На фоне черного капрона поля и редких дрожащих огоньков, на фоне синего густого неба и тусклых, проступающих звезд чернел самолет, иллюминаторы рассыпали повсюду щедрые золотые монетки, новенькие двухкопеечные медяки.

Летчик с чемоданом решительно шагал впереди. Танечка, выпустив его рукав, бежала следом, с нейлоновой авоськой в одной руке и плащом, перекинутым через другую. На нее набросился ветер пропеллеров, настоящий ураган, грозя оторвать от земли и закружить над огоньками аэропорта. Синие и фиолетовые тени сновали туда-сюда по взлетному полю. Танюша бежала