окрика, шла по шоссе мимо бетонного забора санатория, среди голубых елей и высоких сосен в черных папахах. На повороте дороги, откуда уже видны окраинные дома и тусклые зеленые омуты фонарей, Галина незаметно обернулась и обнаружила позади пустое шоссе. В этот момент в ней что-то хрустнуло, заставив сжаться, съежиться и обнять себя за плечи от неожиданной волны холода. Ее походка стала растерянной, сбивчивой поступью одинокой женщины в темноте. Потом она прибавила шаг, перешла на бег, превратилась в ураган. Волосы растрепались, голубь разодрал ей горло коготками, вырвался и закружил над шоссе, предвещая беду. Так потом говорили, хоть никто этого и не видел. Вокруг были пятиэтажные кирпичные дома, черные-пречерные подъезды, дверями которых играл синий ночной ветер, срывающий и уносящий на своих крыльях ее всхлипы и запах крови с искусанных губ. Она сидела на спинке скамейки, сдвинув мысы стоптанных туфель. Она плакала, а потом с горькой насмешкой шептала: «Не улетела, дура, на самолете. А залетела!» И ветер разносил в подворотни ее смешки, всхлипы, бульканье плоской бутылочки, запах коньяка.

Но после того вечера Галина не изменилась. Так же вихрем врывалась во двор. Так же сипло смеялась возле подъезда. Все чаще ее видели с Колькой Песней, еще тем типом, карманником, которого не раз вызывали в милицию и отчитывали за тунеядство. Уже тогда на правой руке у него была наколка-якорь. А на левой – наколка в виде розы, под которой написано расплывчатое голубоватое имя «Люба».

Однажды Галина сидела на лавочке, пропуская мимо ушей болтовню и смешки Кольки с приятелем. Немного взгрустнув, она отвернулась от прокуренных парней, окончательно выпала из разговора. Засмотрелась туда, где по полю в темной траве перекатывались волны сквозняков. И неожиданно увидела их. Танечка под руку с летчиком медленно шли по тропинке. Галина проглотила слово, ее смешок осекся, как резко разорванный бинт. Она застыла и в ужасе наблюдала, как они надвигаются в медленном задумчивом танце все ближе и ближе к подъезду. Пропуская мимо ушей смешки и басистую грубую болтовню Кольки, Галина онемела. Она оглохла, не в силах уместить в себе все, что узнала и о чем догадалась. Потом она рывком придвинулась к Кольке, неловко обняла за плечи, прижалась к нему, стараясь спрятаться, надеясь, что Танечка ее не заметит, а летчик – не узнает. К счастью, они прошли под балконами, тихо переговариваясь, смеясь, так и не разглядев никого в сумерках. Когда они входили в подъезд, Галина отодвинулась от Кольки, прижала коленки к груди, ее глаза превратились в холодные черные омуты. Затаив дыхание, она наблюдала, как летчик пропускает Танюшу вперед и сам исчезает следом в сыром фиалковом сумраке подъезда.

Хулиганы в то утро вывернули во всем доме лампочки. Танечка с летчиком поднимались в потемках по лестнице, отбрасывая черные тени на стены, изрисованные углем. Она шла чуть впереди, он неслышно шагал следом. Из-за этого Танечке казалось, что лестничные пролеты ярко, празднично освещены, чисто выметены, как в парадном дома героев войны, где каждому хотелось бы жить. Летчик поймал ее руку, прижал к груди, притянул Танечку к себе, будто приглашая на вальс. Они остановились в сером сыром сумраке, коснулись губами, потом целовались возле фиалкового окна между первым и вторым этажами. Он прижимал ее к стене и медленно терпеливо обыскивал, узнавая изгибы ее тела, его теплые впадины. Танечка застыла, боясь пошевелиться, не зная, сколько еще нужно позволить, как далеко можно пустить, когда лучше и правильнее вырваться. Она была уверена в одном: ветер подъезда в этот момент нес на своих крыльях ароматы полевых цветов, жасмина и кувшинок.

Чуть позже в увешанной красными и зелеными коврами комнате сидели смущенная Танюша, Клавдия Николаевна в кружевной кофточке и летчик, вихрастый, стройный, в синей форме. Сначала разговаривали тихо и чинно: о погоде, о санатории, о городке и аэрофлоте – при свете зеленого абажура, за столом, накрытым красной плюшевой скатертью, на которой так хорошо смотрелась его синяя форменная фуражка. Клавдия Николаевна недоверчиво слушала, присматривалась к летчику, сомневалась, поджимала губы. Потом для проверки она вынесла три хрустальные рюмочки и пузатую бутыль наливки. Летчик откупоривал бутыль неумело, но по-мужски, наливал в рюмки весело, но без задора, предложил выпить за знакомство и «за вас, мама». Он осушил рюмку залпом, но без жажды и жадности. По второй выпить отказался, даже заслонил рюмку рукой. А потом, подумав, простодушно добавил: «А вот поужинать бы не помешало!» Клавдия Николаевна обрадовалась, всплеснула руками. Они переместились на кухню, ели за столом, на клетчатой бледненькой клеенке. Гречневую кашу, котлетки, соленые помидорчики. Летчик уписывал за троих, нахваливал, по-простому вымазывал тарелку корочкой черного хлеба. Танечка клевала котлетку смущенно, вспыхивая. Клавдия Николаевна сидела, разрумянившись. Подперев мучную щеку кулаком, она была готова прослезиться, промокнуть слезы фартуком, затянуть тихим голосом песню. Совершенно неожиданно, как-то даже некстати летчик признался, что полюбил Танечку с первого взгляда. Он громко и резко заявил, что теперь намерен на ней жениться, незамедлительно, в ближайшем же будущем. Но не здесь, а дома, где родители. Клавдия Николаевна вздрогнула, очнулась, оторопела. Клавдия Николаевна встревожилась, возразила, что спешить некуда. «Вся эта спешка, знаете, хороша при ловле блох. А тут надо все делать путем». Тоном заведующей промтоварным магазином она добавила, что сначала надо хорошенько познакомиться, друг дружку как следует рассмотреть. Но, поймав Танюшин суровый взгляд, осеклась и примолкла. Потом, кое-как отдышавшись, Клавдия Николаевна все же сочла нужным возразить, что надо делать все как добрые люди, по-умному, чередом. И конечно же, свадьбу сыграем здесь, а его родителей как-нибудь разместим, не обидим. До полуночи в окне кухни царил лиловый абажур с бахромой и оборками. Сизый ночной ветер, врываясь в форточку, уносил в сумерки обрывки спора. Галина натужно смеялась на скамейке под окнами, а потом ни с того ни с сего грубо шипела Кольке: «Примолкни?!» – и прислушивалась, пытаясь угадать, о чем они там шепчутся на своей светлой, теплой кухоньке с деревянными, не такими, как у всех, а чешскими шкафами.

Через несколько дней летчик зашел к Танюше, в пятиэтажный дом на окраине городка. На втором этаже снова царил лиловый абажур, на кухоньке громко пело радио, сидящим под окнами ничего не удалось уловить. Летчик и Танечка вышли из подъезда в тот самый момент, когда проснулся ночной синий ветер и по неведомому тайному знаку в городке зажглись фонари.

Танюша шла молча, чуть наклонив голову. Каблучки ее новеньких туфель тикали по асфальту, отсчитывая истекающие минутки на родной улице.