От рождения до сегодняшнего дня были у Ани мягкие белокурые, чуть вьющиеся волосы. Иногда она укладывала их в пучок, наплетала колоски, оправляла ободком – на античный манер. Отдельные непослушные прядки, как тонкие светящиеся лучики, тут и там самовольно выбивались из прически, обрамляя удивленное, сияющее личико. Но все постепенно наскучивает, все меркнет, со временем становясь незаметным и будничным.

И вот Аня уже с нетерпением ждет пятнадцать минут, гадая, кем она станет с легкой руки парикмахера Егора: пылкой блондинкой, своенравной шатенкой, неистовой рыжей? Пятнадцать минут под гудящей лампой, ускоряющей окрашивание, тянутся бесконечно, будто кто-то добавляет во вселенские часы новые и новые частички времени. Перекись покусывает и жалит голову. Но и это обязательно надо стерпеть, надо как-нибудь переждать, осилить. Иногда на мгновение Аня уносится от всех своих тревог и волнений, с любопытством вслушиваясь в доносящиеся с улицы далекие сирены и неторопливое шарканье подошв. Она распознает гудки, выкрики, собачий лай. И, конечно же, улавливает разлитый повсюду, будоражащий поток городского шума. Слившись с ним, она теряет свои страхи и подозрения последних дней. Словно выронив из горсти, в которой она их так старательно куда-то несла. Она ненасытно дышит кисловатой, голубой и едкой краской, ароматами лаков, шампуней и еще теплой, только начинающей опадать осенью. И вновь кажется себе легкой, изящной, почти беззаботной.

Больше всего в парикмахерской Аня любит запрокидывать голову в маленькую раковину с выемкой для затылка. Парикмахер Егор пробует воду, тихо и кротко спрашивая, сделать потеплее или оставить так. И начинает неторопливо смывать щиплющую жижу теплой волной. Аня любит, когда заботливые руки перебирают под струями воды ее волосы. Когда плавные руки расчесывают умелыми пальцами перепутавшиеся пряди. Вот он втирает в кожу бархатистый бальзам с миндальным ароматом. Аня почти засыпает, пока его теплые руки медленно, с уместной нежностью массируют послушные, смягченные бальзамом волосы. Он бережно оборачивает мягкое вафельное полотенце белой чалмой вокруг ее головы. Которое напоминает сырой кокон бабочки, и новая бабочка совсем скоро освободится, вырвется на улицу, возвращенная к жизни, отчетливо прорисованная на фоне ясного сентябрьского неба, пыльных бежевых особняков и серых насупленных зданий.

Пока парикмахер Егор сушит волосы шумным басистым феном, попутно делая укладку круглой щеткой с очень колкой щетиной, Аня разглядывает сквозь мутное окно мелькающие туда-сюда ботинки, кеды и туфельки. Она намерена заглянуть в зеркало, когда все будет готово. Она уже ощущает струящиеся от волос ароматы миндального бальзама, геля для укладки, которые дарят ей приятное ощущение порядка. Фен гудит, трубит, насвистывает, будто исполняя гимн новой прическе и лучшей судьбе. Наконец парикмахер Егор освобождает ее от фартука, ссыпав на пол жалкие обрезки волос. Он замирает, с восхищением любуясь на свое творение. Согнувшись, пару раз клацает ножницами на затылке. Отступает на полшага назад. И гордо, с неуловимым вызовом сообщает: «Вот! Ваша новая голова готова».

Аня медлит пару секунд, будто перед долгожданным прыжком в неизвестность. Выдохнув наконец, решительно заглядывает в зеркало. Захлебывается увиденным. Запинается. И замирает. Не может вымолвить ни слова, ни звука – голос куда-то подевался, весь, без остатка. Через пару десятков секунд, кое-как овладев собой, она все же пытается улыбнуться, вымученно и фальшиво, как тряпичная кукла. Парикмахер Егор стоит в стороне, уперев руку в бок, и настойчиво ждет причитающейся ему бури восторгов, водопада похвал. От его фигуры исходит ощущение правоты и превосходства, такое самодовольное торжество, что Аня изо всех сил пытается подыграть, улыбается еще раз. Ее уступчивые серые глаза с этой новой прической вспыхивают и проявляются непривычно, пронзительно. Становятся сине-фиолетовыми. Лицо кажется почти белым, будто его осыпали мукой. Она тут же слегка щурится, чтобы скрыть, что от волнения зрачки стали маленькими и настороженными, как у испуганной синицы. Заправив волосы за ушко, потом с наигранной беспечностью разметав их, Аня щебечет обычные в этом случае восторги. Неуклюже, натыкаясь на пустые кресла, она поскорее бросается к вешалке. Кое-как накидывает плащик. С той же стыдливой, натянутой улыбкой оставляет на блюдечке кассы лишнюю сторублевку. И вырывается на улицу – в панике, в отчаянье, как если бы волосы были в огне.

* * *

Мчалась Аня по набережной, превысив дозволенную скорость почти вдвое. Ощущала внутри целый мешок, целый ворох дребезжащих на ветру, трепещущих серебристо-серых осиновых листков. Роились, вспыхивали и меркли в этом ворохе разнообразные резкие действия, защитные поступки, порывистые решения. Она включила музыку. Потом в раздражении выключила. Катила в отчаянной тишине. С каждым фонарным столбом, мелькавшим мимо, оставляла позади, теряла навсегда множество неясных торопливых выкриков, всхлипов и сожалений. Приехала домой без сил, бескровная, мутная. Истощив весь запас воодушевления от заметки обожаемой Клавдии Рейн. Снова утонула в темной одури своей незамечательной жизни. Снова задохнулась обычными подозрениями и предчувствиями, к которым теперь добавился еще и незнакомый, суеверный страх.

Будто в ответ на ее тревоги и слабость, дома никого не оказалось. В комнатах хозяйничала топкая тишина, хотя, по расчетам Ани, муж должен был уже час как приехать из аэропорта, вернуться из этой своей командировки. Она очень надеялась нагрянуть через час после его возвращения, немного потомив, заставив заметить свое отсутствие. Она рассчитывала поразить его. Оказаться новой и неожиданной. Ошеломляющей и незнакомой. Но все ее задумки и хитрости, как всегда, рассыпались в пыль. По пустой квартире гулял осенний ветер. Со двора доносились приглушенные выкрики, детский визг, лай, далекий шум эстакады. Аня постаралась не смотреть в огромное зеркало стенного шкафа прихожей. И нетерпеливо, с досадой прошла в комнату.

Потом она сидела на полу в гостиной, откинув голову на краешек дивана. Прямо в замшевых сапогах, в распахнутом плаще. Пустеющая бутылка вина стояла на полу, рядом. Высокий увесистый бокал, похожий на кубок из средневековых замков, стоял под рукой. Вино было темно-бордовым, переливчатым, терпким. Оно казалось густым, играло сдержанным осенним золотом, неожиданно мерцало рубином сквозь грани бокала-кубка. Отдышавшись, одумавшись, Аня постаралась убедить себя в том, что трагедии нет. Она отыскала точку опоры, важную определенность в том, что постарается как-нибудь пережить ближайшую неделю. Будет осторожной и осмотрительной. Не станет выходить вечером одна на улицу. Будет передвигаться по городу на машине. Как-нибудь переживет неделю с этой прической. А в следующее воскресенье наведается к своему постоянному мастеру Петру. Он изменит цвет на какой-нибудь мягкий, более уместный. После второго бокала Аня развеселилась: надо пережить всего неделю. Это, в конце концов, настоящее приключение. А во всех ее страхах и