А перед началом сборов он сказал, что билетов у нас только два – для меня и для Бубы.

– Не переживай, – говорила мама, – вы полетите сейчас, потому что это надежнее. Освоитесь. А мы с папой – следующим Исходом. Так даже лучше – Дюка успеем похоронить, ему недолго осталось. А потом мы встретимся! Представляешь, какими вы уже будете взрослыми?..

– Только не Буба, – сказал я, одновременно подразумевая и то, что я не хочу с ней лететь, и то, что Буба взрослой точно не станет.

Мама уложила в наши чемоданы самую необходимую одежду, планшеты, флешки с документами и фотографиями. На новые ПиТи всю информацию нужно было перевозить строго на носителях. Еще мама сделала настоящий семейный фотоальбом. Распечатанные фотографии вошли в моду несколько лет назад и стоили ужасно дорого, потому что бумагу на ПиТи всегда экономили. Мама обернула альбом красивой бархатной обложкой и подписала: «Нашим дорогим деткам».

Деткам, блин.

Бубе она дала свои сережки-бабочки. Вообще-то их хотел попросить я – не чтобы носить, конечно, а чтобы спрятать в кошелек и доставать, когда будет грустно. То есть, всегда. В детстве я больше всего на свете любил забираться к маме на колени и смотреть, как в зеленых камешках на бабочкиных крыльях преломляется свет. Мама сама казалась мне таким камнем, куполом, в который можно было спрятаться от всех невзгод. Потом появилась Буба, и подобных мгновений стало все меньше. Я еще чувствовал мамин купол, но в нем уже было тесно вдвоем.

– Она же девочка, – сказала мама, видя мое недовольное лицо. Буба, конечно, обрадовалась, но сережки были ей ни к чему – она нервничала от непривычных предметов на себе и всегда капризничала.

Но, надевая ей сережки, мама приговаривала: «Бубочка и бабочка, бабочка и Бубочка», – и Буба улыбалась.

Потом мама напомнила, что я старший брат, и велела защищать Бубу. Я хотел было пошутить, что это несправедливо, потому что Буба выше меня на голову и шире в два раза, и что я не могу стать старшим братом своей старшей сестре, которая и не сестра мне вовсе. Но прощание было таким грустным, что все слова застряли у меня где-то в районе горла. Я последний раз обнял маму – она, как и в детстве, пахла летними цветами и теплым молоком. Папа долго жал мне руку – последний год мы общались, как мужчины, и особо не сюсюкались. Но потом крепко прижал к себе и прошептал в ухо слова, которые я предпочел не услышать. Мне не хотелось даже думать, что они могли значить.

Я погладил Дюка по холке и помахал родителям. Буба улыбнулась и сверкнула сережками-бабочками. Мы полетели.

* * *

Папа не сгущал краски – номера у нас оказались и правда крошечными. Грубо говоря, номер был один, с общим туалетом и душем, но разделенный надвое пластиковой перегородкой. Сам же Исход чем-то напоминал большой отель с ресторанами, тренажеркой, конференц-залами и прочим. Буба была в восторге – основные приемы пищи были по времени, но маленькие островки с закусками работали с утра до вечера. Она постоянно кружила вокруг прилавка со сладкими булочками, залитыми кремом.

У меня же было странное ощущение от Исхода. Он был похож на наспех сделанную обманку, вроде торта, который пекут для фотосессий. Красивый, но из самых дешевых продуктов. Есть можно, но лучше не рисковать. На некоторых дверях не было ручек, в залах – много пустых мест, словно мебель еще не успели поставить, а внутренняя обшивка кое-где отваливалась. Я поднял один такой кусок – видно было, что в нем не хватало болтов. Наш с Бубой номер и вовсе больше напоминал служебное помещение, грубо переделанное в жилое.

Все эти отсутствующие болты и ручки, так вовремя проданный папой электромобиль и его последние слова создавали странное ощущение тревоги в моей голове. Нет ничего надежнее Исхода, но мне казалось, что мы на волосок от пропасти.

Пока Буба целыми днями набивала живот углеводами, я изо всех сил пытался поймать свою детскую мечту – она же исполнилась, и я стал космическим путешественником, летящим к новому миру. Но все было не так: мама и папа, оставшиеся дома, Дюк, который должен был успеть умереть до Исхода, но не успел, наш с Бубой юный возраст и черный космос за тонкими стенами корабля, совсем не такой притягательный, каким он казался мне на ПиТи.

Чтобы не думать о плохом и том, что сказал мне папа, я погрузился в учебу – на Исходе были записи уроков, чтобы не нагонять программу по прибытию, а в свободное время читал и разглядывал семейный альбом. Вот мама смеется – у нее день рождения, на ней нарядное платье в горох и сережки-бабочки. Лампа подсвечивает камешек в левом ухе, и тот горит зеленым пламенем в маминых кудрях. Вот пятилетний я и Дюк, мы извалялись в грязи и похожи на косматых чудовищ. Вот папа смотрит на маму и улыбается. А вот Буба с белым бантом в волосах – очень серьезная, потому что боится фотоаппарата. Мне хотелось еще держать в руках мамины сережки, но Буба почти сразу сняла их с ушей и где-то прятала. Как и все маленькие дети, пусть даже четырнадцатилетние маленькие дети, она была ужасно вредной и жадной.

Но больше всего на Исходе меня бесило то, что Буба таскала булочки, или «бон-бон», как она их называла, в номер, чтобы жрать по ночам. У нее за плечами постоянно болтался маленький рюкзачок с мишкой. Буба набивала его бон-бонами до отвала и объедалась, пока все столовые были закрыты. От булок в номере воняло корицей, а все стены были в жирных отпечатках Бубиных пальцев. Я не знал, бывают ли на Исходах крысы, но даже если нет, то точно должны были завестись за те шесть месяцев, что нам предстояло лететь. Но все получилось по-другому.

* * *

Как-то раз, примерно через семь недель после отлета, я от делать нечего листал в кровати семейный альбом и пытался уснуть. Была уже ночь, вернее, то время, которое выделено на нее на Исходе. Наконец, я задремал, но почти сразу же меня растолкала нависшая над кроватью Буба.

– Что-то случилось, – сказала она, бестолково пуча глаза, Алексу надо посмотреть.

Мне не хотелось вставать из теплой постели, но от Бубы просто так не отвяжешься. Идиотка, наверняка придумала какую-то ерунду.

Прямо в пижаме я вышел в коридор. Электронная карта Исхода на стене подозрительно мигала красным цветом. При