здесь же, в келье аббата, уютно таял желтый воск и лилась премудрость в уставшие глаза. Горячий дух любви к Спасителю охватил уже немолодого аббата, и слёзы умиления проступили на его очах. Тем неожиданней стал бодрый и не слишком почтительный стук в дверь.

– Отче, позвольте войти? – раздался голос отца-келаря.

Аббат Мартин испустил тяжелый вздох; увы, смирения в нём было больше, чем радости от позднего визита.

– Входите, отец Реми, – разрешил настоятель.

Дверь энергично распахнулась; на пороге стоял, улыбаясь, сорокалетний и круглобокий отец-келарь. Глаза у него как-то нехорошо блестели, а в руках он держал корзину.

– Прошу меня простить, отец мой! – Реми как-то бочком прошёл в келью и затворил дверь, помогая себе ногой. – Тут такое дело!

Годы жизни в обители не вытравили из этого человека овернский говорок и неукротимое жизнелюбие. Сейчас он потряс корзиной и сумбурно рассказал седому аббату о своей заботе. Оказывается, в эту недобрую ночь наконец опоросилась свиноматка, которая почти на полмесяца переходила. Животное это было титанического склада: огромная, свирепая зверюга, чей нрав только ухудшился во время беременности. По замыслу отца-келаря, все поросята должны были послужить на благо их небольшой общине; одну свинку следовало отдать в соседний монастырь, откуда четыре месяца назад пригнали мощного племенного хряка. Дама-свинья благосклонно приняла краткие ухаживания кавалера; они так поладили, что приходилось отгонять от загона любопытных молодых монахов. Любовная связь принесла плоды, которые дозрели в эту ночь.

– И вот прибегает ко мне брат Жан, как в седалище укушенный! – тараторил чуть не захлебываясь отец келарь. – И говорит: свинья сожрала приплод! Ох, меня сразу пот прошиб! Бегу, значит, к свинарнику, а там – страх! Мы светильниками на эту Иезавель светим, а она доедает предпоследнего поросёнка.

– Kyrie eleison, – не удержался от восклицания аббат.

– Да-да, отче. Страх, да и только! Мы эту негодяйку – простите меня, мы её после Адвента заколем! – пообещал келарь. – Кормить братию подобным мясом… – скорбно произнес настоятель. Келарь взглянул на него исподлобья.

– Так другого-то и нет, – он вздохнул. – Я так уповал на этот приплод! Придётся монастырю святого Бернарда отсыпать двадцать денье за их хряка. – По его тону было понятно, какое это огорчительное событие.

– Это всё? – аббат нетерпеливо посмотрел на келаря. Я весьма огорчен подобным исходом, но разве это не в природе самих свиней, быть излишне жестокими? Можете идти. – Тут такое дело, – келарь перехватил корзинку левой рукой, а правой снял с неё шерстяную тряпицу. – Один-то выжил.

Аббат привстал и заглянул в корзину: там, на подложке из сена, смиренно дрожал крохотный поросёнок. Умные глазки зверя печально моргали. Аббата поразило, каким пригожим оказался поросенок: кожа его, нежно розовая, напоминала клубнику со сливками, а белый пушок выглядел, словно серебристый иней в морозное утро. Пятачок и ушки поросёнка по цвету походили на ранние яблоки.

– Славный, – умилился аббат, что ободрило келаря.

– Ещё какой! Я его тут оставлю?

– Что значит «тут»?

– Преподобный отец, только не серчайте, – начал вкрадчивым голосом келарь; чтобы поросёнок не дрожал, он вновь накрыл его тряпицей. – У вас теплее всего! А он, боюсь, в холоде недолго протянет. Пусть полежит у огня, а я вам дровишек сейчас ещё принесу… Вернее, не я принесу, но не важно… А с утра, когда брат Гийом проснётся, мы его и заколем. – Как это? – почтенный аббат широко раскрыл голубые глаза. – Зачем его на одну ночь сберегать, чтобы дальше отправить в котёл!

– А как иначе, отче? – вздохнул келарь. – Мамка кормить не сможет, да и кто с ним возиться, с такой козявочкой, будет? А мы его запечём, да под медовой корочкой, и вам кушать подадим.

– Не надо! – настоятель был близок к тому, чтобы взорваться. – Унеси этого несчастного! Что за фантазия – пронести свинью в стены обители?!

– Так помрёт же, – канючил келарь. – Пусть до утра здесь побудет, погреется, прошу вас, отец мой…

Неизвестно, как долго могла продлиться эта безобразная сцена, если бы не случилось первое чудо, связанное с этим поросенком. Внезапно по келье пронёсся холодный ветерок, который заставил свечи затрепетать и – неслыханное дело! перевернул страницу труда Фомы Кемпийского. Аббат и келарь следили за всем с раскрытыми ртами; затем они посмотрели друг на друга и устыдились: один – своей напористости, а другой – жестокосердия.

– Хорошо, оставь его там, – аббат кивнул на место рядом с дровами.

– Благодарю, отец мой, – низко поклонился келарь и вприпрыжку подбежал к камину.

Корзинка осталась лежать на полу; толстяк отец Реми, кланяясь, вышел из кельи настоятеля. Примерно через десять минут молодой конверз брат Леон принёс запас дров. После его ухода аббат вновь постарался погрузиться в чтение. Глаза были уже не те, но он упрямо отказывался от ношения очков. Можно ли считать знание, полученное сквозь толщу линз, истинным? А вдруг, искажённое и покорёженное, оно проникнет не в сердце, а, скажем, в печень – орган, ответственный за похоть? И пусть отцу Мартину, всю жизнь прожившему в чистоте, вряд ли грозило запятнать себя на старости лет, но рисковать он не хотел. Глаза напрягались, буквы сливались иногда в одно смутное пятно, но тем отраднее было вновь разбивать их и нанизывать в слова. Поленья в камине потрескивали, свечи таяли, наполняя воздух теплым восковым духом. Мир воцарялся в душе аббата Мартина.

Но вдруг он услышал повизгивание, тонкое и горестное, которое вызвало в душе печаль и беспокойство. Так плакал брошенный поросёнок, не требовательно, но настойчиво. Аббат прервался, нерешительно посмотрел на корзину, прикусил фалангу указательного пальца и нахмурился. Разумнее всего было повернуться к книге и постараться не замечать тихого плача, но старый настоятель почему-то вспомнил детство. Вот ему лет пять, старший брат Жеан – сорванец десяти лет – оседлал их свиноматку Манон. Свинья визжит, старается скинуть со спины непрошенного ездока, а маленький Гийом (так звали до пострига отца Мартина) заливается смехом. Внезапно аббат осознал, что глаза его мокры от слёз. Жеан и родители умерли от чумы, а его забрали монахи обители святой Агаты. Острая тоска пронзила душу аббата, он неуклюже поднялся и направился к корзинке.

Поросёнок был такой крохотный – размером в две ладони; он доверчиво приник к аббату, когда тот его поднял. Остаток ночи они провели за чтением «О подражании Христу». Поросенок лежал на коленях аббата очень смирно и, казалось, вслушивался в его бормочущую латынь. Настоятель одной рукой придерживал юного свина, другой сжимал линейку и водил ею по строчкам. И эта ночь была такой спокойной, такой нежной, что сердце старого монаха впервые за долгие годы