Рыжий показывал ее что-то на панели передач, когда угощал космической едой. Почему ей?

«В случае чего, один костюм у вас есть. Понимаешь, что это значит?».

Но костюм тоже был на месте. Все было на месте, и даже Бубин рюкзак с мишкой – он лежал перед входным шлюзом.

«Мама сказала Бубе защищать Алекса».

Неужели она просто ушла? Я попытался высмотреть что-то за стеклом, но шлюз был с другой стороны, а без кислорода и в лютом космическом холоде Буба не могла уйти дальше пары шагов от шаттла.

«Защищать…»

Может, так она видела защиту – сохранить для меня кислород и еду. А может, просто не понимала, что за пределами шаттла не сможет дышать.

Я лег на пол и заскулил.

* * *

Таймер показывал: восемьдесят один час после прибытия, девяносто два часа… Когда кончилась еда, я поставил его на обратный отсчет, и теперь он высвечивал: сто пятьдесят семь часов до прилета, сто тридцать четыре…

На восьмидесяти двух часах силы кончились, а дышать стало трудно. Я набрал в кружку воды из бойлера, поставил рядом с собой и лег на пол, укрывшись всем, чем можно.

Я не спал, но мне снилась мама. Я снова был маленьким и сидел у нее на коленях. В зеленых камешках на бабочкиных крыльях преломлялся свет, а я был под куполом.

«Из-за Бубы ты перестала брать меня на ручки», – говорил ей взрослый я.

«Просто ты вырос», – ласково отвечала мама, – «Ты так ревновал меня, что даже не заметил, как вырос».

«Алекс хочет покушать бон-бон?» – спрашивала Буба.

Конечно, я хотел. Я очень хотел покушать. Сколько бон-бонов успела сожрать Буба на Исходе? А как мерзко пах ее рюкзак, в который она их хомячила…

Сорок четыре часа до прилета…

Стоп.

Я открыл глаза. Бубин рюкзак по-прежнему валялся у шлюза. Я медленно пополз к нему, не поднимая головы от пола. Пальцы не слушались и долго не могли открыть молнию. Пахло гнилью и корицей.

Корица!

В рюкзаке лежали три бон-бона в пакете. Они были твердые, как кирпичи, и с толстым слоем пушистой зеленой плесени. Трясущимися пальцами я запустил руку в пакет и попробовал оторвать кусок булки, но ничего не получилось. Тогда я вытряхнул бон-боны на пол и стал вгрызаться в них зубами. Плесень была на вкус, как лекарства, но кроме нее на языке явно ощущался сахар. Много сахара и корицы.

Двадцать четыре часа до прилета…

Я еще чувствовал коричный привкус, когда услышал человеческий голос из передатчика. Оставалось четыре часа, но я четко различал:

– ПиТи-С-218, есть кто живой? Есть кто живой? Есть кто живой?

Из последних сил я поднялся до панели управления и выдохнул главное, ради чего мама и папа остались на ПиТи:

– Есть.

* * *

Дочке в школе задали нарисовать генеалогическое древо, и я полез в шкаф за альбомом. Она было заканючила, что на проекторе смотреть удобнее, но я настоял, что нужны настоящие фотографии.

– В них жизнь, понимаешь? – сказал я, но дочке было семь, и понимала она вряд ли.

В спасательный шаттл меня доставили вместе с альбомом и пустым Бубиным рюкзаком, которые еще долго не могли вырвать из моих рук. Но потом столько всего произошло, что я и не помню, когда открывал альбом в последний раз.

– О, твоя собака! – воскликнула дочка. Мы с женой решили взять ей щенка на следующий день рождения, но она еще об этом не знала.

– Его звали Дюк. Он был ужасно умный и шкодливый. Всегда воровал колбасу со стола. Смотри, вот мы с Дюком на соревнованиях в школе. Он занял первое место.

– А ты какое?

– Тоже первое. Но только благодаря Дюку. А это твой дедушка. На нашей ПиТи он преподавал в университете.

Папа смотрит на маму и улыбается.

– А это бабушка, моя мама. Она была самой доброй на свете.

– Какие красивые у нее сережки!

– Да, они мне тоже всегда нравились.

Лампа подсвечивает камушек в левом ухе, и тот горит зеленым пламенем в маминых кудрях.

В тринадцать мне казалось, что вещи – главные хранилища памяти. Что люди остаются в них – в зеленых камешках, старых снимках, платьях в горох. И важно было сохранить эти вещи, чтобы передать по цепочке дальше. Мне казалось, что мама и папа будут жить, пока есть их фотографии. И сережки-бабочки, которые не удалось сохранить.

Но рыжий оказался прав – главное, ради чего мы живем это продолжение. Рейтинг пользы фотографий и сережек ноль, если их некому передать. И только потому, что я остался жив, альбом имеет смысл, и его сейчас листает моя дочь, и я могу ей рассказать о всех людях на фотографиях, а она потом расскажет это своим детям, а те – своим, и так до бесконечности. Мама и папа по-прежнему улыбаются, и будут улыбаться всегда, но только потому, что на них смотрим мы.

Зачем сережки, если их некому будет носить? Мне казалось, что бабочки с зелеными камешками могут вернуть мне маму, но мама и так всегда была в моей голове, и чтобы вернуть ее сюда, в эту комнату, нужно было одно – остаться живым.

– А это кто?

На фото серьезная Буба с белым бантом в волосах. Ей десять, но она не умеет считать до десяти. Вряд ли она понимала, сколько бон-бонов положила в рюкзак, но знала, что они помогут мне выжить.

– Это моя сестра. Маша.

– Ее звали, как меня?

От дочки пахло летними цветами и теплым молоком.

– Это тебя зовут, как ее.

– Почему?

– Потому, что она спасла мне жизнь.

– Но сама не выжила?

– Выжила.

– Где?

«Буба должна защищать Алекса, но Буба не знает, как».

– Здесь, – сказал я и приложил ее маленькую ладошку к своей груди.

Александра Эм

О жизни и деяниях Пьера ле Кошона

В ту ночь разыгралась буря. На черном, налитом тяжелой влагой небе нитями вспыхивали молнии. Ветер стенал, как неприкаянная душа, и, словно преисполнившись злости, пытался поломать юные деревца, по весне любовно высаженные садовником. В такую ночь не стоило надеяться на благо, нет – она была создана для того, чтобы сокрыть преступление или покровительствовать прочим недобрым деяниям.

Аббат монастыря святой Агаты на холме полагал, что подобная ночь создана для приятного времяпрепровождения в натопленной келье перед пюпитром, на коем раскинулся труд Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Пусть ветер рыщет за пределами обители;