Шрифт:
Закладка:
В чужой воле ходил, чужое дело отстаивал – и не раздумывал, не сомневался, а стоило один раз воспротивиться, как снова отверзлись перед ним тяжёлые двери мрачного узилища. Что может быть горше осознания бессмысленно прожитой жизни?!
Тяжкие думы Тальца прервали голоса наверху, топот ног и скрип ключа в замке. Ещё двое узников, подталкиваемые в спины копьями стражей, спустились в унылое подземелье.
– Эй, Талец, ты где? – раздался так хорошо знакомый воеводе голос Авраамки.
Талец похолодел от боли и отчаяния. Вот и Авраамка здесь, в темнице! Что же теперь будет с Ольгой и с Ивором?! Живы ли они?!
– Ты, друже? – бледнея, дрожащим голосом спросил Талец.
– А то кто же! Узнал вот, какова королевская милость. Ладно, хоть не окандалили. Зато стража приставили – печенега лютого какого-то.
– За что ж тя?
– Да спрашивать меня стал Коломан, о Перемышле там, о Галиче. Ну я и ляпни: нечего там тебе делать, господин добрый, в Перемышле-то. Лучше бы о Ядранском море подумал. Озлобился тогда король, приказал бросить меня в темницу. Ну да теперь вдвоём всяко веселей будет. Ты не бойся, вырвемся. Опомнится король скоро, образумится. Не такой уж он дурак.
– Ох, друже! Мы-то что?! Бог с нами! Сгинем так сгинем. Об Ольге и Иворе мысли мои тяжкие, – сокрушённо покачал головой Талец.
– Ольгу и сына твоего упрятал я на хуторе, за Дунаем. Убивалась сильно Ольга, плакала, езжать не хотела. Ну да ничего не поделаешь, пришлось.
– Правда?! – Талец обрадовался, обхватил друга за плечи и расцеловал его. – Спаси тя Бог, друже! – Он даже прослезился от избытка чувств.
– Полно тебе, Талец. Вон посмотри, кого к нам подсадили, – указал Авраамка на полного монаха в серой сутане, с гладко выбритым подбородком и тонзурой на голове. – Монах, попался на краже церковной казны.
– Тьфу, нечисть экая! – презрительно сплюнул Талец.
Монах тихонько подвывал и воздевал вверх руки, шепча:
– Грешен, грешен аз!
Снова появился печенег, принёс узникам мутную баланду и чёрствый хлеб.
Ели медленно, молча, монах тяжело вздыхал и охал.
– Эй ты, filioque![245] – насмешливо окликнул его Авраамка. – Не довольно ли причитать? Украл казну, бес попутал, так сиди теперь, не порть трапезу честным христианам!
– Схизматики! – злобно огрызнулся монах.
– Чего-чего?! – грозно поднялся Талец, сжав в кулак десницу.
– Тише, тише, Талец. – Авраамка ухватил друга за локоть. – Этого filioque его же приёмами побивать надо. Ты вот отмолви нам, – обратился он к монаху. – Кто есть папа римский? Человек суть грешный и земной. А вы его чуть ли не как Бога почитаете, стопы ему целуете. Не мерзко ли?
– Схизматик! Слушать тебя не желаю! – возопил, зажимая уши, монах.
– Вот нечисть! – поморщился Талец.
– Не нечисть, а дурень. Эй, filioque! Скажи, что глаголет ваш Августин Блаженный?[246] Помнишь, читал его трактаты о предопределении? По нему выходит, так заранее назначено, ещё до рождения, кто будет грешник, а кто праведник, кто в рай попадёт, а кому в ад дорога. Вы, латиняне, принижаете право человека на собственную волю. Глупость, и только.
– Замолчи, нечестивец! – замахал руками монах. – А вы? У вас любой мирянин причащается вином и квасным хлебом. Вы низводите Деву Марию до простой женщины, вы не признаёте, что Святой Дух исходит и от Бога Сына, равно как и от Бога Отца. Вы привечаете еретиков – ариан[247], несториан[248], ирландцев!
Спор разгорался жаркий, готовый в любой миг перейти в драку.
– Довольно! Вместях тута сидим! – прикрикнул Талец, оборвав запальчивые речи норовящих вцепиться друг в друга спорщиков. – Баил же сам, Авраамка: пустое дело – в уграх о вере спорить.
Мало-помалу узники успокоились. Положив под головы грубое сукно, они улеглись на жёсткие деревянные ложа.
У Тальца на душе стало спокойно, даже радостно. Что с того, если он окончит свои дни здесь? Главное: его жена и сын спасены и свободны, они переждут в селе за Дунаем лихое время и уедут на Русь, будут счастливы на родной земле, среди соплеменников-единоверцев.
С безмятежной улыбкой на устах Талец задремал. Разбудило его негромкое чавканье, доносившееся из угла, где располагался монах.
– Что ты там возишься, filioque? – спросил сонным голосом Авраамка. – Ну-ка, погоди! Что там у тебя в руках? Сало? Ну и враг же ты! Укрыл от товарищей по несчастью шматок угорского сала с перцем и уплетаешь себе во тьме! Ирод! А ещё о Боге тут споришь!
Гречин вскочил, взгромоздился на монаха верхом и, вырвав сало у него из рук, стал колотить Божьего слугу по жирной заднице.
– Вот тебе, получи!
– О Господи! Отдай, отдай! – тоскливо ныл монах, громко сморкаясь и вытирая рукавом сутаны текущие из глаз слёзы. – Моё сало было!
– О, да вкусное, с чесноком! Знает ваша братия толк в яствах, – издевался Авраамка. – Да, а день сегодня какой у нас? Пятница?! Ох, грех какой! Скоромное употребляешь в пост! Ты что, язычник, filioque?!
– Пусти, нечистая сила! – возопил монах.
– Да отпусти ты его, полно. – Талец от души смеялся над жадным и жалким воришкой-монахом. – Отдай ему сало, пущай себе жрёт.
– Ну уж нет, ни за что не отдам, сам съем, – не соглашался Авраамка.
Он слез с широкой спины монаха и, сев на ложе, жадно поглотил большой кусок.
Монах, огорчённо вздыхая, поджал под себя ноги и с унынием смотрел на своё беспощадно уничтожаемое добро.
– Да ну тебя, подавись, нечисть! – Авраамка швырнул оставшееся сало в его упитанную рожу. – Огонь в горле! Один перец!
Они снова легли. Монах, злобно шепча: «Схизматики!» – долго ворочался и плевался.
…Медленно и однообразно потекло для узников время. Никто, кроме грубого печенега, не заходил в темницу, еда была по-прежнему скудной, они дрожали по ночам от холода, кашляли, молили Бога и ждали… Сами
