Феодосий пред кончиной своей игуменом печерским меня поставить, да братия воспротивилась сему: не свой, мол, я, постриженец монастыря на Льтеце. Но я не в обиде. На что мне игуменство! После ушёл я из Печер, подался в полуночные края. На Плесковом озере обитель основал. Литвины дикие напали, мнихов копьями покололи, один я, почитай, живу и остался. Пришёл в Новый город. Ну, боярин Яровит, знакомец старый, помог вместях с покойной княгиней Лутой сребро собрать, возродили мы монастырь лесной. Но уже тогда почуял я: не по мне хлопоты мирские, и не по мне такожде жизнь в чащобе дальней. Воротился в Печеры. А в прошлое лето у Боняка вот «в гостях» побывать довелось.

Одобрительно кивая головой, со вниманием выслушал Мономах рассказ старого монаха о перипетиях его нелёгкого бытия. Промолвил, едва Иаков умолк:

– Вижу, много лиха на твою долю выпало. Мне вот, сам знаешь, тоже немало чего пережить пришлось в последние лета. Сначала брат погиб, а осенью прошлой сын Изяслав… пал в сече с ратниками Ольговыми под Муромом. Но Ольга я, кажется, на сей раз смирил. Но тяжко… тяжко, отче! Вот живём мы, злобимся друг на дружку, мстим, разоряем землю Русскую. И в круговерти кровавой сей близкие нам люди гибнут… Сколько уж можно! Мыслю, мир творить надобно. Исстрадалась Русь от крамол княжеских. Снова будем скликать снем.

Князь поднялся, жестом велел Иакову следовать за собой. Они вышли на широкую площадку гульбища. Свежий ветерок овевал лица, на душе становилось спокойнее и даже как-то светлее.

Иаков нарушил молчание.

– У тебя, княже, думаю, многое ещё впереди. Княгиня молодая у тебя, сын Гюргий малый, дщерь народилась. Да и от первой супруги вон экий Мстислав! И Ярополк такожде! Будет кому вослед тебе идти. Я же… Мой земной путь оканчивается. Вроде кое-чего добился, с Божьей помощью. Книги писал, летописи вёл, переводил. Но многого не сумел по малости своей. Тщу себя надеждой: иные, такие, как Нестор, большего достигнут.

Князь промолчал. Вспоминал детство, отца, мать, сподвижников своих, коих не было уже среди живых. Думалось: воистину, у каждого из них свой на земле путь, но вместе с тем сколь же много у них общего!

Понимают оба они и гибельность усобий, и то, что люд простой надо просвещать, и… да много чего.

Так стояли они, князь и монах, долго молча, глядя на залитый солнцем опоясанный каменной стеной Переяславль. Стояли и понимали, что мыслят об одном и том же и одинаково.

…На рассвете следующего дня Иаков, взяв в десницу посох, по знакомой дороге навсегда покинул Переяславль.

Снова свежий вешний ветер овевал старческое лицо, обрамлённое долгой белой бородой. Идти было почему-то легко и радостно, вся тяжесть прожитых лет словно бы осталась где-то вдали, у Иакова за спиной.

…Нам, отдалённым потомкам, неведомо, когда окончил земную свою стезю печерский монах Иаков Черноризец. Знаем мы только, что оставил он после себя ряд трудов, в которых без устали хвалил христианскую добродетель и безжалостно бичевал пороки и преступления.

Глава 41. Киевское посольство

Как будто жутким холодом повеяло с востока, из-за снежных вершин и глубоких карпатских ущелий, недобрый ветер нёс с собой тягостные, внушающие ужас вести. Отголоски далёких событий прокатились по земле мадьяр; вначале неверные, глухие, они со временем всё более принимали осязаемые очертания.

Бежали через перевалы и горные тропы русины – потомки волынян и белых хорват[236], из уст в уста передавали они слышанное или виденное.

…Однажды ранней весной Талец и Авраамка, исполняя поручение Коломана, скакали в Дебрецен по влажной и тёмной, едва освободившейся от снега пуште. Отрывисто и дико, как половец, свистел у них в ушах свирепый степной ураган. Холод пробирал обоих друзей до костей. Измученные тяжёлой дорогой, они свернули к небольшому бедному хуторку.

Крестьяне-колоны, заприметив всадников в богатых вотолах, в сафьяновых сапогах и боярских шапках, кланялись им в пояс. В утлой хижине у очага, куда их пригласили зайти, сидели, кроме хозяев, несколько человек в долгих русских свитах из грубого сукна. Среди них был и жалкого вида маленький монашек в рясе с куколем[237].

– Что это за люди? – шёпотом спросил Авраамка старого седого колона в короткой кацавейке[238] из бараньей шерсти.

– Русины, господин. Бежали с Карпат, от войны.

– Русины? – Гречин насторожился и обрадовался одновременно.

Подсев к очагу, Талец и Авраамка попросили монашка подробней рассказать о том, что же случилось в Русской земле в последнее время.

– Сами мы с Руси родом, – пояснил Талец. – Отмолви, мил человек, почто ж бежали вы? Какая сила недобрая стронула вас, согнала с родных мест?

– Тяжко ноне на Руси, – начал, скорбно вздохнув, монашек. – Котора множится и идёт по земле, и нет ей конца и краю. Сперва вроде на снеме в Любече урядились промеж собой князи, крест святой целовали, говорили: «Каждый да держе вотчину свою». Токмо не дремал коварный дьявол-искуситель, вверг он меж братьями нож искровавленный.

Уговорились на возвратном пути из Любеча киевский Святополк да Игоревич Давид, князь волынский. Обманом полонили они Василька Ростиславича Теребовльского. После Святополк отдал Василька в руки Давида, а тот велел конюхам своим ослепить его злодейски! Писал в те дни Нестор-летописец: «Николи не бывало на земле Русской такого зла!» Злоба же всегда токмо злобу порождает. Ну и пошло нахожденье ратное. Вначале Володарь, брат Васильков, вошёл в землю Давида. Бояр двоих, кои подговорили князя Давида на злодейство се, велел выдать, повесил их на древе и стрелами калёными пострелял. Свободить-то брата-слепца свободил, да нас, простых людей, не пожалел, будто виновны мы в чём. Стали братья жечь дома, житницы, как звери дикие лютовали на Волыни. Городок Всеволож слепой Василько с землёй сровнять повелел и всех жителей его посёк! Мстил, видать, за ослепленье своё! Едва ушёл, натешившись, как налетели на нас коршунами киевские рати. Святополк-то перепугался вельми после ослепленья Василькова за злат стол свой, пообещал Владимиру Мономаху да Святославичам наказать Игоревича за попрание роты. Семь недель сидел Давид во Владимире в осаде, да всё едино города не удержал и к ляхам мотнул. Посадил Святополк на Волыни наместника свово. Сам же,