Шрифт:
Закладка:
С грустью выслушали Талец и Авраамка долгий печальный рассказ монашка. Воистину, злобная ярость и подозрительность владели умами русских князей, заставляли их преступать клятвы и идти на тяжкие, не смываемые ничем преступления.
Щедро одарив недобрых вестников, друзья наутро продолжили свой путь.
…Некоторое время никаких новых известий с Руси до Венгрии не доходило, но вот в разгар лета нежданно-негаданно нагрянуло в Эстергом киевское посольство.
Важно рысили по вымощенной камнем улице мадьярской столицы разряженные в меха надменные бояре, пот катился градом из-под высоких шапок с соболиными и бобровыми опушками, поблескивали на солнце булатные шишаки и кольчуги суровых дружинников с лихо закрученными усами.
Впереди держался смуглый темноглазый подросток в голубом княжеском корзне с искусной вышивкой. Серебряная фибула красовалась у его плеча, широкий пояс с золотистой бляшкой перехватывал тонкий стан, на тимовых сапогах сверкали самоцветы, на боку в чеканных ножнах висела длинная сабля с изузоренной, расписанной травами рукоятью.
Это был сын князя Святополка Ярославец-Бесен, вёз он с собой увенчанные вислыми печатями грамоты, имел к королю Коломану от отца тайное дело. Но тайным надлежало заняться после, поначалу же гремел во дворце весёлый пир, сыпались шутки, раздавался смех.
Бесен бойкими быстрыми глазами стрелял молодых придворных красавиц из свиты королевы, рассматривал их немного смущённые лица и казавшиеся ему простоватыми суконные платья, расшитые разноцветными нитками.
Подымались здравицы, говорились длинные витиеватые речи, рекой лилось вино.
Коломан был сама любезность, юного Ярославца он прямо-таки очаровал, и впечатление у юнца создалось такое, что обо всех их делах королю давно ведомо и тайные разговоры и грамоты, собственно, были уже совсем ни к чему – так, просто знак уважения. Ещё сильней очаровала молодого княжича бывшая императрица Евпраксия. Она собиралась на Русь, и посольство было как раз удобным предлогом, чтобы воротиться к матери в Киев. Холодная неприступная Евпраксия держалась с немного растерянным сыном великого князя гордо и уверенно, говорила размеренным бесстрастным голосом:
– Я благодарна твоему отцу, княжич. Он позволил мне вернуться и вновь обрести родину.
Для неё жизнь была в прошлом, и возвращалась она на Русь с равнодушием, холодность её вызывала в душах людей горечь и жалость по утраченной загубленной молодости. И в памяти каждого из них – и Бесена, и Коломана, и Авраамки, и Тальца останется Евпраксия бледной тенью, мимолётным видением, тлеющим ускользающим огоньком некогда великого пожара страстей, обломком, осколком, тягостным осознанием зыбкости земных радостей.
– От неё стойно[240] хлад могильный исходит, – тихо шепнул Талец на ухо Авраамке.
Гречин, ничего не ответив, хмуро кивнул.
На пиру Талец сидел напротив киевских бояр, со смутной тревогой вглядывался в их бородатые лица и задавал сам себе вопрос: верно ли, что решил вернуться? Не остаться ли здесь, у угров? Будет ли лучше там, на Руси? Может, сновидения, мечты и явь разнятся, как день от ночи?
Он спрашивал себя и не находил ответа.
* * *Авраамка пришёл к Тальцу озабоченный, мрачный, по высокому челу его волнами бежали морщины.
– Что стряслось? – с беспокойством спросил Талец.
Они сидели на лавке в горнице; здесь же, в уголке возле окна, склонилась над вышиванием Ольга.
– Приехали к Коломану из Киева два ростовщика – резоимца. Недобрые дела творятся. – Авраамка вздохнул. – Надавали эти резоимцы князю Святополку и его боярам злата и сребра в рост, а злато и сребро то Коломановы были.
– И что? – нахмурился Талец. – Круль топерича уплаты требует?
– Да, Талец.
– А Святополк, ясное дело, платить не хощет. С младых лет он скупостью отличен.
– Верно говоришь. Так оно и есть. В общем, надел Коломан на Русь хомут.
– И всё чрез резоимцев сих лукавых, – вмешалась в разговор Ольга. – Скольких людей на Руси они вот тако по миру пустили!
– Не ведаю, что Коломан замышляет, не говорит он, – развёл руками Авраамка. – Чуется, посольство киевское не случайно в Эстергоме очутилось. Как думаешь, Талец?
– Верно, тако. Глядел вот ныне на пиру на рожи боярские. Такие землю родную кому угодно, хоть дьяволу самому, продадут. Верно, о дани и толковня пойдёт у их. И возьмут сию дань не из Святополковой скотницы, но выбьют из простолюдинов киевских да туровских.
– Может, так, а может, чего и похуже замыслил Коломан, – глухо вымолвил Авраамка.
– Да что хуже быть-то может?! – удивлённо спросила Ольга. – И без того мерзко, неправедно, по-воровски Коломан деянья свои вершит. Крючкотвор, кознодей, ковы повсюду куёт!
Она с отвращением передёрнула плечами.
Авраамка ничего не ответил, опять тяжело вздохнув и погрузившись в невесёлые думы.
Глава 42. Темницы разверстые двери
Покой и уют царили в королевской палате, горел камин, окна были плотно затворены и занавешены тёмно-синим сукном, за дверями прохаживались оружные стражники с секирами в руках, гулко отдавался стук кованых сапог по каменным плитам.
Три человека сидели за столом на крытых бархатом лавках – Коломан, Ярославец – Бесен и дородный полнолицый боярин с окладистой ярко-рыжей бородой.
Доселе неприметный среди других, он ещё во время пира улучил мгновение и тихонько шепнул на ухо королю:
– Перемолвить нать, господине.
Коломан медленно читал густо исписанную киноварью грамоту с печатью на шнурке; шевеля губами, он разворачивал шуршащий пергаментный свиток. Лицо Ярославца было напряжено, княжич заметно волновался и бледнел. Наконец, не выдержав, он несмело начал:
– Отец мой, великий князь, хощет…
– Умолкни,
