Шрифт:
Закладка:
Коломан уже почти готов был простить Альму, отпустить его, приказать стражам, чтоб вывели его из залы и проводили с честью до просторных, богато убранных покоев, но вдруг крамольный молодой герцог сквозь зубы, с жарким придыханием процедил:
– Паршивый книжник! Колченогий урод! Кривой горбун! Ты не король, ты – посмешище в золотой короне! Ненавижу!
– Альма, я хотел было пощадить тебя… – Коломан, в гневе и изумлении изогнув брови, резко поднялся с трона.
– Не надо мне твоей милости, злодей! – Перебивая его, прокричал Альма.
– Как сказал ты? – Лицо Коломана посерело от ярости. – Я урод? Да, урод! Но ты ещё большим уродом будешь. Эй, стража! Палачей к нему в темницу! Пусть выжгут этому глупцу глаза!
С холодным презрением выслушал Альма приговор. Он не упал на колени, не стал молить о пощаде. Гордый, непокорённый, с высоко поднятой головой, молодецки потряхивая кудрями, стоял он перед братом-врагом, и Коломан аж задрожал от злости. Как, этот смутьян продолжает вести себя с ним дерзко, нагло, он смеет не бояться его монаршьей кары!
– Твоего сына Белу я тоже велю ослепить, хоть он и мал, ему нет и пяти лет. – Коломан с удовлетворением прочёл на лице Альмы внезапный испуг. – Я всю твою семейку изведу! Не нужны мне соперники и бунтовщики в государстве. Ступайте! – Обратился он к стражам. – Уведите его в темницу! И позовите палачей. Сегодня их ждёт большая работа.
– Будь ты проклят! Душегуб! Изверг! – сорвался в диком, полном ужаса крике Альма.
– Если не я, то ты меня. – Коломан холодно усмехнулся. – Убил бы не задумываясь. Знаю вашу волчью породу.
Стражи выволокли отчаянно упирающегося Альму из залы. Коломан с ненавистью и одновременно с грустью смотрел на закрывшуюся за ними двустворчатую, изузоренную резьбой тяжёлую дверь. Опираясь на посох, он торопливо прошёл в сводчатую высокую капеллу с резными столпами и, встав на колени перед распятием, горячо и долго молился…
Ночью в темнице палачи острым жигалом выжгли Альме глаза.
Весть об этом событии всполошила столицу. Только и шли на торгу и в мастерских разговоры об ослеплении, красавца Альму жалели все, особенно женщины, Коломана боялись и говорили о нём тихо, вполголоса, а то и вовсе переходили на шёпот.
Ольга, как только узнала от Тальца о последних событиях, пришла в ужас. Испуганно прижимая к груди сына, она долго выговаривала хмурому мужу:
– Кому служишь ты?! Братоубивцу?! Половчин поганый, и тот до такой мерзости не додумается! Вот каков он – круль твой просвещённый! Баишь: книги всё чтит?! Токмо гляжу: не впрок ему книги, раз измыслил родного брата очей лишить! Али вычитал у какого-то поганина, варвара о подобном?!
– Я, Ольгушка, тако скажу, – раздумчиво разглаживая усы, ответил ей Талец. – Не берись круля судить. Забота его – о державе. А князь Альма смуту сеял, котору ковал. Едва пря великая в уграх не зачалась, сама ведаешь. А про ослепленье, то не у варваров – у друзей наших ромеев перенял он.
Воевода смотрел на упрямые уста супруги, её твёрдый вздёрнутый носик, горделиво приподнятый подбородок, и словно бы почувствовал впервые в эти мгновения всё её упорство и несломленную в тяжком половецком плену волю.
Ольга качала головой, никак не желая согласиться с его доводами. Мерзко, дико было ей слышать о таком страшном злодействе, она живо представляла себе палача с острым жигалом и передёргивала в отвращении плечами.
Тальцу некогда было спорить и убеждать жену – ждали его державные заботы, король звал во дворец по какому-то важному делу…
Они сидели друг против друга за широким, крытым белой скатертью столом, король и его воевода, запивая красным ромейским вином невесёлые думы.
– Ты знаешь? Слышал? Я велел ослепить Альму, – хриплым голосом угрюмо говорил Коломан. – Послал в темницу стражей, велел позвать туда палачей… Альма бился, как сокол в силках… Страшно, тяжело… У нас одна мать, один отец… Я не виноват, что родился раньше его… Это не я его ослепил… Это необходимость… Тяжкая необходимость, Дмитр. Ты понимаешь, Дмитр? Ты один только можешь понять.
– Ведаю, государь. Трудно вельми те было.
– Не то слово, воевода. Не трудно – страшно. Ночью как будто вся жизнь перед взором прошла; детство, мы малые, в замке у отца за книгами сидим. О, Кирие элейсон! Я безобразен, уродлив, сотворён словно бы в насмешку над красотой. – Король неторопливо тянул из чаши маленькими глотками хмельное вино. – Зависть к красоте, ко всему прекрасному гложет меня. Иной раз думается: хорошо бы весь наш мир был столь же безобразен, как я. Но, о Боже! Кирие элейсон! Грехи тяжкие! Вино, красное, как кровь. Да, Дмитр, друг мой, как кровь.
Талец с тревогой смотрел на короля. Подумалось: не напился бы он опять, как тогда, под Альба-Регией. Но нет, Коломан не пьянел, говорил он твёрдо, не терял разума, только горечь и скорбь слышались в его простых ясных словах.
– Золотая священная корона, Дмитр, давит, тяжела она, когда воздета на чело. Ужасен ответ царей – так говорят. Ещё ужасней, когда шагаешь через кровь, через трупы, через боль. Никто не спросит и не напишет потом, после, что ты, король там, царь или герцог, испытывал; в хрониках написано так: «Ослепил… Убил… Зарезал… Подавил». Гречин Авраамка много хроник перевёл. Спроси, он тебе скажет. А какие муки претерпевал тот или иной, идя на душегубство, на преступление, – это людей не волнует. Ты вот зайди в какую-нибудь мастерскую ремесленника или в купеческий дом. Всюду услышишь: «Ах, бедный Альма!» Это громко. А тихо, шепотком добавят: «Ну и злодей же этот Коломан, урод горбатый!» Да что там купеческий дом – во дворце моём Пирисса как безумная, заперлась у себя в каморе, молитвы шепчет, об Альме скорбит. Анастасия бледная ходит, как сама смерть. Как же – красавец, любимец! А я – безумец, уродец, злодей. Люди не думают, что могло бы быть, не защитись я от Альмы сейчас, какие беды ожидали бы землю мадьяр. Говорят: власть. А
