живы, а завтра мёртвы, сегодня в славе и в почестях, а завтра в гробу и без памяти, иные собранное нами разделят. Взгляни, брат, на отцов наших: что взято ими и на что им одежды? Только то осталось с ними, что створили они для души своей. Но да с сими словами надо было тебе, брат, ко мне обратиться. Когда же убили дитя моё пред тобою, то надо было тебе, узревши кровь его и тело увядшее, как цветок едва распустившийся, как агнец закланный, сказать, стоя над ним, вникнув в помыслы души своей: “Увы мне! Что створил? И возжаждав безумья, света сего призрачного кривости ради, добыл себе грех, отцу и матери его слёзы…”

Пред Богом бы ты покаялся, а ко мне бы послал грамоту утешную, и сноху мою послал бы ко мне… Дабы обнял я её, оплакал мужа её и свадьбу её, вместо песен; не видал ибо я ни первых радостей её, ни венчанья… Бога ради, пусти её ко мне с первым послом, дабы, пролив слёзы, поселил я её в своём доме, и сидела бы она аки горлица на сухом древе, а я утешился бы в Боге.

Тем путём шли деды и отцы наши: суд от Бога Изяславу пришёл, а не от тебя. Аще бы тогда ты свою волю сотворил – в Муроме сел бы, а Ростова не занимал – а послал ко мне гонца, мы бы с тобой уладились. Сам разумей: мне ли послать к тебе достойно, али тебе ко мне?

…Дивно ли, ежели пал сын мой в битве? Лучшие из рода нашего так умерли. Не выискивать бы ему чужого – меня ни в срам, ни в печаль не вводить. Научили его слуги, дабы имение себе добыть, но добыли ему зло.

Да ежели начнёшь каяться пред Богом и ко мне добр сердцем будешь, пошлёшь гонца своего или епископа и грамоту напишешь с правдою, то волость возьмёшь свою с добром, и моё сердце обратишь к себе; лучше будем жить, чем прежде; я тебе не ворог, не мститель. Не хотел ибо крови видеть твоей… Но не дай мне Бог крови ни от руки твоей видеть, ни от повеления твоего, ни от брата. Аще же лгу, то Бог мне свидетель и крест честной…»

Читая Владимирову грамоту, Олег злобно усмехался. Только слабые пишут такое! Что он, безумец, отдавать завоёванное?! И разве сам Мономах добром, без рати отдал ему Чернигов?! И разве не оплакивал он, Олег, гибель своих братьев, Глеба и Романа?! Кто утешил его тогда?! Нет, не слово, не перо, но меч вершит судьбы людские!

Не внял Олег Владимировым советам, не прекратил вражду, не ушёл добром из Ростовской земли, и вот теперь, разгромленный на берегах Колокши, бежит он, не разбирая дороги, не ведая, куда и зачем.

Оставшиеся в живых Олеговы ратники разбежались, кто куда; одни сдались в полон, иные укрылись в лесах, а иные ушли в Муром к брату Ярославу. Соузные же половцы, бросив обозы, утекли лесными дорогами в родные степи. Снова Олег чувствовал одиночество, как когда-то в ссылке на Родосе и после, посреди Половецкого поля. Он достал из ножен меч и приставил его остриём к груди. Покончить разом со всем и не мучиться больше, не страдать, не осознавать собственной ничтожности!.. Но нет, он хочет жить, хочет княжить! Ведь остаётся у него в руках ещё Рязань. Одна только Рязань! О, сколь жестоко рушатся мечты! Олег вложил меч обратно в ножны…

В Рязани его уже ждало послание от Мономаха с краткими и повелительными словами: «Езжай в Любеч, на снем».

Ярость овладела всем существом Олега, он порвал грамоту в клочья и швырнул её в огонь. Проклятие! Он не верит ни единому слову Мономаха, и тому, первому посланию, тоже не верит. Пускай не думает коварный враг, что так глуп Олег! В Любече его ждёт смерть, Мономах непременно отомстит ему за сына.

«Не поеду», – мрачно вывел Олег на листе пергамента.

Он вызвал к себе мечника Бусыгу, одного из немногих, не покинувших князя в лихолетье, передал грамоту с вислой печатью на шнурке и приказал скакать в Переяславль, к Владимиру.

«Есть ещё верные люди», – думал он, провожая гонца пристальным взглядом.

Не мог ведать Олег, что о каждом его шаге доводит Бусыга до Владимира Мономаха, что знал всегда и знает сейчас переяславский князь, где обретается разбитый поверженный крамольник. Не ведает Олег и того, что давно мог Бусыга покинуть его стан, уйти, противно было рубаке-удальцу притворство и тайные хитрости. Удерживало Бусыгу возле Олега какое-то до конца не понятое даже им самим чувство жалости к разбитому князю, Бусыге казалось, что без его поддержки и совета Олег вовсе пропадёт и что, в сущности, лиходей Гореславич не так уж и плох, только горд, озлоблен и обидчив не в меру. И отъезжая с грамотой к Мономаху, думал Бусыга, воротившись, убедить-таки Олега забыть былую вражду и поехать на снем. Не довольно ли страдать Русской земле и страдать самому князю, растерянному, подавленному, оставленному и преданному всеми?

…Бусыга воротился на удивление быстро. В привезённой им грамоте значились лишь три жестоких слова:

«Уходи из Рязани».

– Боле ничего не сведал? – хмуря брови, спросил Олег. – Так я и уйду, ждите, вороги! Уж нет, али я вас, али вы меня!

– Проведал, княже. Князья Мономах и Святополк исполчились, идут на тебя. Беги вборзе. Слаба рать твоя. Али миром давай урядимся. Поезжай в Любеч. Сказал ибо князь Владимир: «Не хощу боле ратиться».

– И ты поверил ему?! – злобно рявкнул Олег. – О, Господи! Вот оно, мщенье-то! Мономах не убить – унизить меня измыслил! А то пострашней смерти самой лютой будет! Но нет, вороги! Поквитаюсь ещё с вами! Эй, Бусыга! Вели седлать коней!

…Стояла холодная осенняя пора. Беспрерывным ледяным потоком лил дождь, хлестал в лицо, водяные капли попадали за шиворот и струились по спине. Олег, стиснув зубы, терпел. Они ехали вдвоём с Бусыгой, дружина покинула князя, даже жена, Феофания, и та не захотела сопровождать мужа, знатной родовитой гречанке надоела его бесконечная кочевая жизнь – ни дня покоя. Княгиня не пустила с отцом и троих сыновей.

– Мономах ничего не сделает им, не