– Ваш князь должен мне много золота, ты знаешь об этом? – Коломан оторвался от чтения и вперил в лоснящееся от пота лицо боярина полный недовольства взгляд. – Он брал большие кредиты у моих ростовщиков-евреев, задолжал. Чем думает откупиться?

– О том и речь будет, – степенно отмолвил боярин. Он затряс рыжей бородой, громко прокашлялся и неторопливо, взвешивая каждое слово, сказал: – Земля наша испустошена, но в обиде ты не будешь. Токмо сам ведь разумеешь, господине, – даром-то ничто же в руци не даётся. Помоги великому князю управиться с крамольниками Ростиславичами. Часть земель червенских получишь.

– Вот как? – Коломан криво усмехнулся.

– Да, тако мыслим. Ярослав, Санок, Белз, Перемышль[241] самый отдаст великий князь под твою руку. А тамо соль, рудники железные, каменоломни, ролья знатная.

Боярин увлёкся и не замечал хитровато прищуренного Коломанова глаза.

«Землю продаёшь мне? Молодец, дядюшко! Клюнул!» – с удовлетворением думал король.

Он сидел, с виду тихий, спокойный, но душа его ликовала.

Сорок тысяч ратников может он хоть сейчас двинуть через Карпаты. У него опытный и умный воевода, хорошо обученные, выпестованные в боях воины, верные бароны. Что ему какие-то там жалкие Ростиславичи, изнемогшие от нескончаемых усобиц и разорений! Вместе с его войсками придут на Западную Русь епископы, будут творить волю римского папы… Коломан на миг насупил брови, но тотчас отбросил сомнения и колебания. Епископы? Ну так что! Пусть идут, пусть перекрещивают схизматиков огнём и мечом, пусть насаждают католичество в Перемышле, Ярославе, Белзе! На этих городах он, Коломан, не остановится, он пойдёт дальше, не часть – всю Червонную Русь покорит, доберётся до Южного Буга. Пусть тогда хоть кто-нибудь из русских князей попробует совладать с его победоносными ратями! И возникнет пятое мировое царство на земле – Великая Мадьярия!

Одобрительно кивая, Коломан пообещал киевскому боярину немедля вмешаться в волынские дела и с любезной улыбкой проводил высоких гостей.

…Вечером он вызвал к себе Тальца. Сосредоточенный, угрюмый, с тяжёлым предчувствием на душе стоял перед королём воевода, седина поблескивала в его бороде, морщины пересекали упрямое чело, сизый шрам – память о недавней войне с хорватами – пересекал сверху вниз щёку. Чуял Талец: недобрые дела вершатся во дворце, неспроста отираются вокруг короля и его приближённых лукавые киевские бояре.

Коломан говорил, не таясь, перемежая слова выразительными жестами.

– Пересечём горные перевалы в Горбах, выйдем на равнину, ударим на Перемышль, возьмём его штурмом, выгоним Василька и Володаря Ростиславичей. Создадим комитаты[242] на месте их княжеств. Будет простираться по землям Червонной Руси[243] Великая Мадьярия. С киевским князем всё уже сговорено. Передаёт мне Белз, Санок, Перемышль, Ярослав.

Талец стоял поражённый. Сдвинув брови, исподлобья, жёстко смотрел он на оживившееся лицо Коломана. Он с нетерпением дождался, когда тот замолк, и сухо возразил:

– Зря такое измыслил, государь. Не станет ибо Русь Мадьярией. Николи не станет.

Коломан изумлённо вскинул голову.

– Что ты мелешь? – спросил он с плохо скрытой угрозой. – Ты осмеливаешься сомневаться в моей правоте?!

– Осмеливаюсь, ибо не узрел в словах твоих мудрости. Мой те совет добрый – не слушай бояр Святополковых. Лукавы они, готовы землю родную кому угодно продать. Да не таковы иные люди на Руси, государь. Упрямы они, горды, непокорны.

– А я вот их покорю! Я их к ногтю! – вспыхнул вдруг Коломан.

Лицо его исказила злоба, рот приоткрылся. Волк, алчный волк с оскаленной пастью сидел перед Тальцем, ему даже почудилось дикое звериное рычание.

Отшатнувшись, Талец размашисто положил крест.

– Я перекрещу всех ваших схизматиков! А тех еретиков, кто не захочет по-доброму перейти в истинную веру, сожгу на костре! Очистительный огонь спасёт их заблудшие души от бремени греха! – захлёбываясь от ярости, шипел Коломан. Глаз его поблескивал живым злобным огоньком.

Господи, и этому жестокому человеку, не ведающему жалости и сострадания, полному честолюбивых бредовых мечтаний и замыслов, он, Талец, верно служил столько лет, проливал за него пот и кровь, полагался на его разум, окутанный туманом низменного устремления к власти!

Было тягостно, до жути противно, мерзко смотреть на уродливую скуластую рожу того, кого он считал доныне великим правителем!

– Твори, как вздумаешь. Я те в лихих делах не советчик, не потатчик. Волен я, уеду в Русь. Прощай же. – Талец круто повернулся, норовя выйти. – А Червенскую землю[244], поверь слову моему, ты не покоришь. Ввяжешься в котору, потеряешь, что имеешь, великую беду на землю мадьяр накличешь.

– Никуда ты не уйдёшь, схизматик! – раздалось за его спиной зловещее хрипение Коломана. – Эй, стража! В темницу этого дерзкого безумца! – крикнул король, с ожесточением звеня в колокольчик.

«Вот и всё, Талец. Кончилась служба твоя верная», – горько усмехнулся воевода, молча доставая из ножен саблю и отдавая её начальнику королевской стражи.

Его вывели через чёрный ход и грубо втолкнули в тёмное подземелье. Высоко над головой заскрипела чугунная решётка, раздался звон ключей, скрежет замка. Тальца обдало могильным холодом, мрак и сырость окружили его, с каменных стен струилась вода, тяжёлые капли падали с высокого потолка, в углах шевелились крысы.

Осторожно присев на полусгнившую скамью, Талец в отчаянии обхватил руками голову. Мысли были не о себе – в конце концов, пожил он неплохо – заботили его Ольга и маленький Ивор, сердце обливалось кровью, думалось, что мстительный Коломан не помилует их, не оставит в покое. Одна надежда была – на Авраамку, на его ум и сообразительность. «Нет, нельзя, нельзя быть столь прямым и откровенным! Надо было отмолчаться!» – клял себя Талец.

Но молчать, когда говорят такое, он не мог. Или Коломан спятил, или весь он во власти несбыточных честолюбивых мечтаний.

Тело Тальца пробирала дрожь. Без сна и еды просидел он на скамье ночь. Утром появился страж – свирепого вида косматый печенег в мохнатой бараньей шапке; грязно ругаясь, бросил ему заплесневевшую корку чёрного хлеба.

– Жри, собака! – Печенег злобно осклабился, грубо пнул Тальца и поспешил по ступенькам наверх.

Снова потянулись для несчастного узника горестные, полные безысходного отчаяния часы. Он старался отвлечься, но тяжёлые мысли ползли в голову как пауки, думалось: