— Тоже мне фармазонщик, фраер хренов!

И тут события приняли как бы другой окрас. Затрещал, булькая, свисток, затопали тяжёлые шаги бегущих средь кустов. Загомонили чьи-то голоса. Семёна Ивановича, заботливо застегнув пуговки пальто, повели обратно, рядом шла какая-то сердобольная женщина. Бережно держала сыщика под руку и, жалеючи, выговаривала:

— Что же ты так, миленький? Ведь если бы не Абрам Борисович, всякое могло случиться. Ведь им что, аспидам?! Нет у них жалости!

Семёна Ивановича обратно привели не в зал, а через чёрный ход на кухню, усадили рядом с тёплой печкой и напоили горячим чаем с бубликом. В общем-то, в злополучный вечер больших потерь Семён Иванович не понёс. Чего уж там, дело житейское, с кем не бывает. И дальше кухни история эта не пошла. Сыщик долго переживал её молча и из гордости не поделился ею даже с другом своим Яковом Силычем, дабы не нанести урона своему реноме. И неудивительно, ведь даже умный, опытный, как Семён Иванович, человек не без греха — тщеславия.

Глава девятнадцатая

Осень — мерзкая, слякотная — кончилась ноябрём. Стало подмораживать. Пошёл долгожданный снег. А через пару недель крыши домов уже горбатились снежными шапками. Во дворах узенькие дорожки в метровых сугробах, деревья с повисшими от сырого снега ветками, а на дорогах узкой лентой — двум саням едва разъехаться — тянулась расчищенная колея. Всё кругом белым-бело. А снег, поблёскивая гранями снежинок, всё сыпал и сыпал крупными хлопьями не сосчитать какой уж день из глубины серой бездны.

Евгений Иванович, войдя во двор, раскидал лопатой выпавший за день снег. Смахнув с папахи и воротника мокрые капли, вошёл в дом, повесил на вешалку папаху, стал расстёгивать бекешу. Мягко отстранил руки кинувшейся помогать хрупкой девушки, взятой в дом помогать дохаживающей последние дни Аннушке.

— Спасибо, Леночка, я это делаю всегда сам… Как тут у вас дела? Как Анна?

— Не беспокойтесь, Евгений Иванович, всё хорошо.

— Ну и слава богу!

Стянув, поменял сапоги на мягкие тапочки. Войдя в гостиную, посмотрел по сторонам и подумал: «Хорошо всё-таки дома». И усмехнулся: «Стареешь, брат! Такие сантименты прежде и в голову не пришли бы». Чмокнув в щеку, взял из рук Аннушки халат, сел на диван. Смотрел на хлопотавшую у стола жену и думал: «Как всё-таки беременность поменяла её. Лицо как бы поменялось по-хорошему. Стало мягче. И сама Аннушка поменялась, как бы отстранилась, ушла в себя». Подумалось даже, что деторождение — это священнодействие какое-то.

— Аннушка, — прервал себя есаул, — я говорил с Грюнбергом. Придёт опытная женщина, поживёт у нас. Не спорь, пожалуйста, — остановил пытавшуюся что-то сказать Аннушку. — Вопрос решён. Я не хочу оставлять тебя наедине с этим.

— А вот, наверное, и она! — указала в окно Леночка.

Зорич, в чём был, выскочил на крыльцо. Взял из рук полной запыхавшейся женщины саквояж и под локоток ввёл её в дом.

— Как вы вовремя! Мы как раз собрались ужинать, — помогая женщине раздеться, говорила Аннушка.

А не знавший, чем занять себя, есаул кинул рассеянный взгляд на поднос на тумбочке:

— Что это, Леночка? — и взял в руки сложенный в квадрат лист бумаги.

— Ох, простите, пожалуйста, я совсем запамятовала! — зарделась Леночка. — Это вестовой принёс от Станислава Казимировича.

Есаул взялся было распечатывать заклеенный уголок, да передумал, и только отвалившись от стола, проводив довольным взглядом скрывшихся в детской женщин, взахлёб обсуждавших свои дела, прочитал следующее: «Евгений Иванович — Д. Вл. Вечерами у „Шевалье“. Иногда с К. Иг.» — «Кто это — „К. Иг.“?» — складывая бумагу, задумался есаул. Ах да, это жена городского головы! Надо повидаться с вами, милая графиня! У меня к вам несколько вопросов. Но начавшиеся бурно события отложили надолго их выяснение.

На следующий же день, к обеду, в кабинет ворвалась раскрасневшаяся, в расстёгнутой шубейке Леночка со словами:

— Евгений Иванович, пойдёмте, началось!

До того Зорич, уставившись затуманенным взглядом в верхний угол комнаты, перебирал в памяти слова из пяти букв на букву «В» и сообразил на ходу, что к чему, лишь прибежав к дому, опередив на десяток шагов девушку, с зажатой в руке папахой. Ввалившись в коридор, удивился, услышав какое-то странное мяуканье. Не успел подумать: «А кошка-то откуда?» — как из детской, плотно закрыв за собой дверь, выплыла повитуха. Протянув руки, категорично заявила:

— Сюда — ни шагу! С сыном вас, Евгений Иванович!

И скрылась за дверью.

Есаул, не сразу осознавший, как это, прошёл в гостиную и плюхнулся на диван. Это ж надо! Вот оно как бывает, сын! Леночка засмеялась, захлопала в ладоши. А Евгений Иванович долго сидел, растянув рот в дурацкой улыбке, соображая: ведь человек родился, сын! Ну и дела!

В доме запахло хлоркой. К сыну Евгения Ивановича пустили через сутки, предупредив:

— Дышать — через раз и то в сторону!

Малыш лежал запелёнутый у груди счастливо улыбающейся Аннушки. Желающему пообщаться есаулу не повезло.

— А что это он, и днём спит?

Повитуха вытолкала его вон: время вышло. Евгению Ивановичу дали быстро понять: в доме он не главный. И Зорич смирился. Всё поменялось и пошло как-то не так. Обождав, когда щедро одаренная повитуха покинет дом, обмыть малыша пришёл Корф. Попив чайку, Аннушка ушла в детскую, а друзья долго сидели за бутылкой вина, говорили о самом насущном. Вспомнил есаул и рассказал Исидору Игнатьевичу сообщённое Иваном Заглобиным о странной дыре под деревом, на что Корф лишь досадливо махнул рукой:

— Пустое, наверное, проверим как-нибудь. А что касается золота, то начальство перестало давить, не до этого им. Видишь, Евгений Иванович, дела-то какие творятся в империи? Бунты, стачки. Раскачивают ситуацию нехристи. Пустили их в страну, а они что творят? Ну да ладно. Пойду я. Надо и честь знать.

И есаул не стал уговаривать его остаться на ночь: ситуация не та.

На следующий день от казаков пришёл поздравить Фрол Иванович. Деликатно отказался