— Дядь, а, дядь?

— Чего тебе? — поднял бровь под лохматой папахой старший Заглобин.

— Вон тот дуб, где щенок провалился.

— Тьфу на тебя, племяш! — озлился потревоженный казак. — Провалился, и што?!

— Да говорил я тебе, — обиделся Иван, — ветром оттуда дунуло. Будто сквозняк. Мне аж в глаз пыль попала. Я ж ещё хотел Евгению Ивановичу рассказать. Забыл, что ли?

— Ванька, не доставай меня! Ну и рассказал бы, а я-то здесь што?

Обиженный Иван умолк. Так и ехали дальше, покачиваясь в сёдлах, молча. Заглобины объезжали кругом широко раскинувшийся хутор, запахший предзимним дымком. А в Иване будто щёлкнуло что, засвербело после того разговора. И через несколько дней сомнений, боясь быть смешным, собравшись с духом, робко стукнулся в дверь к есаулу.

— Евгений Иванович, можно к вам? У меня дело есть!

— Конечно, конечно, заходи, Иван.

Зорич поднялся из-за стола, протянул руку, потянул к дивану.

— Присаживайся. Что у тебя за дело? Я слушаю.

— А дело вот какое, Евгений Иванович, — разом успокоился Иван. — Летом, под осень уже, — поправился он, — делали мы объезд польских хуторов. Видим, дети собрались, и плач слышим. Подъехали, значит. В дырку под деревом щенок упал. Девчушка — в рёв. Заглянул я туда, а оттуда как бы дунуло что-то, аж в глаз попало. Не успели мы подумать, что делать, как бегут трое. Вроде отец и два сына. Младшего обвязали верёвкой — и вниз. Он и достал щенка…

— Так, и что? Ты поподробнее, Ваня, а то я что-то ничего не пойму, — попросил есаул.

— Так вот! — разгорячился Иван. — Мало того, что с лопатой, так ещё и с верёвкой. А откуда им знать? А отец што говорил ещё? Про колодец, не помню уже што. Но воды там точно не было. Дунуло сухим, с пылью. Дунуло, и всё, а потом будто дверь закрыли, — умолк, вытер вспотевший лоб Иван Заглобин.

Есаул встал, придержал за плечо казака:

— Сиди.

Отошёл к окну, постоял, обдумывая. Повернулся к Ивану:

— Ты просто молодец, Заглобин!

Тот, засветившись, вскочил, открыл было рот, собираясь рявкнуть: «Рад стараться!» Есаул поднял палец ко рту — тихо, мол.

— Кто об этом ещё знает?

— Никто, — удивился Иван. — Нас ведь трое было. Я, дядя и Егор.

— Скажи, чтобы никому ни полслова.

И пожал руку.

Семён Иванович снимал не первый год комнатёнку в ряду таких же в длинном коридоре в цокольном этаже доходного дома. Угловая, с двумя холодными стенами.

Одна — с окном на уровне выщербленного тротуара, вдоль не избалованной прохожими окраины улицы. Другая — совсем без претензий — во двор, заросший травой, сиренью и черёмухой. Коридор имел два выхода. Один в середине, пахнущей кошками, в несколько ступеней — на улицу. Другой, замыкая коридор, между комнатой Семёна Ивановича и дворницкой — во двор, отгороженный от улицы высоким дощатым забором с двухстворчатыми воротами, за которыми вдоль стояла на трёх-четырёх персон скамья со спинкой работы дворника Якова Силыча — предмет зависти коллег по ремеслу, не обладавших, как Яков, талантом столярного мастерства.

Запойный Яков Силыч и Семён Иванович, сочувствуя душевному одиночеству друг друга, сидели здесь тёплыми летними вечерами, умиротворённые тишиной и отрешённостью от дневной суеты. Щёлкая семечки, вели бесконечные разговоры ни о чём. Смотрели по сторонам и в небо, которое, наливаясь синевой, начинало мерцать серебром звёздочек. Сидели долго, пока комары, нарушив благодать, не гнали их прочь, к дому.

Семейная жизнь обоих в своё время закончилась крахом. Потомственный крестьянин Яков Силыч ушёл на зимние заработки в город, а к концу зимы от пришедшего туда земляка узнал, что полдеревни выкосил тиф. А скромного, застенчивого служащего полиции Семёна Ивановича жизнь ударила другой стороной. Молодую, шаловливую и глупенькую его жену увёл к себе брандмейстер. Семён Иванович сделал несколько неудачных попыток вернуть её, одна из которых, последняя, закончилась лёгким, но обидным членовредительством. Бравый огнеборец, бахвалясь своей мощью перед бывшей уже женой Семёна Ивановича, которая, опёршись пухленькими локотками на подоконник и обхватив ладошками задумчиво склонённую к плечу, в обрамлении белокурых волос головку, с интересом и долго наблюдала за мытарством своего уже бывшего возлюбленного. Семёна Ивановича долго катали по сырой земле, приподнимали и шмякали, тыкали носом в грязь. А в заключение получившего на дорожку две затрещины Семёна Ивановича переместили через, на его счастье, невысокий забор на улицу. Нанесённая обида долго терзала душу Семёна Ивановича, мешала спать, а аналитический склад ума донимал его одной мыслью: где, когда и как он дал маху?

Не обременённому по молодости своей житейским опытом, касающимся тончайших нюансов психологии этих легко ранимых, с ангельской оболочкой, неземных существ, где было ему знать, бедолаге, что за всей этой мишурой, в усиление эффекта, ещё и с помощью мазей и притираний, искусственно созданных одуряющих запахов, вуалями, рюшками и брошками — влекущая к порабощению и даже гибели пропасть.

Вот и мыкался душевно несчастный Семён Иванович. По вечерам, таясь, как тать, бродил вокруг гнёздышка похищенной любови. А оттуда через распахнутые окна, не стыдясь, на всю округу под залихватские вопли гармоники нёсся до невозможного противный голос счастливого соперника, да ещё обиднее того — в полном созвучии с тонким голоском изменщицы. Понял Семён Иванович, что его возлюбленную увели навсегда, в тот запомнившийся, как бы в чёрной рамке, солнечный день, когда его, задумавшегося, ушедшего в себя, чуть не сбил, не затоптал бешено мчавшийся пожарный обоз. Под дикий рёв трубы мимо проскочил в ряду других он — спешащий на бой гладиатор в блестящей, как солнце, начищенной кирпичной крошкой и отполированной медной каске.

Мимо отпрянувшего Семёна Ивановича промелькнули наглые цыганские глаза и распушённые ветром рыжие усищи. И этим кончилось всё, понял онемевший, застывший в пыльных облаках Семён Иванович, что с этим кентавром победителем ему не быть. И пошла дальше жизнь пресная и спокойная. Подружился, близко сошёлся с Яковом Силычем. Ушибленные жизнью, в первые дни знакомства они излили друг другу до дна наболевшее. Позже, словно стыдясь своей откровенности, никогда боле не поднимали