Открыв обитую для сохранения тепла старым одеялом дверь в комнату Якова Силыча, сыщик окликнул друга. Тот, зажав коленями проживший нелёгкую жизнь валенок, зашивал дыру в пятке новой, из толстого войлока, подошвой, ловко, слаженно орудуя шилом и длинной, просмоленной ваксой толстой ниткой. По правую руку на столе в окружении куска сала, надрезанной луковицы и надкушенного ломтя ржаного хлеба высилась четверть с наводящей сомнения мутной жидкостью и парой гранёных стаканов — намёком на то, что Яков Силыч знает меру, потому что не пьёт в одиночестве.

— Присаживайтесь, Семён Иванович! — пригласил к столу набравшийся за долгие годы проживания в городе присущего коренным горожанам такта гостеприимный Яков Силыч. — Перекусим, чем бог послал.

Сыщик, не чванясь — за годы знакомства они свели на нет это недостойное истинной дружбы чувство, — налил треть стакана недружелюбно пахнущей жидкости. Закусил ломтиком сала и луковицей.

— Послушай-ка, Силыч, ключ от калитки положи вниз, как обычно. Приду поздно — служба.

Силыч понимающе кивнул головой:

— Удачи!

Половину боковой комнаты Семёна Ивановича занимал внушительного размера шкаф — изделие мастера на все руки Якова Силыча. Распахнув на две стороны дверцы, сыщик постоял, раздумывая. И было над чем. Стройненько, спина к спине предметы верхней одежды всех времён года. Тут тебе и балахон извозчика, и лёгкое пальтишко на «рыбьем меху» с бархатным воротничком, и траченное молью зимнее пальто с лисьим воротником, и что-то ещё, на первый взгляд не распознаваемое. Заканчивали ряд всякого рода пиджаки и курточки. Заметен был слегка залоснившийся рукав не то фрака, не то смокинга. Рядом — брюки, штаны и порты. Рубахи всякие, с претензиями — под запонки и без. Косоворотки и другие — «бесфамильные». Совсем внизу рядком торчали носки полутора десятков всяких башмаков. Некоторые очень приличные даже. На правой дверке — небольшое зеркало. Под ним — откидная столешница на шарнирах, а выше — несколько париков лохматых и поскромнее. Цилиндр, шляпа и три картуза разных. Рядом на полочке какие-то баночки, скляночки с непонятным непосвящённому содержимым и кисточки. На левой дверке на гвоздиках пара зонтов и трость.

Через четверть часа из калитки доходного дома по улице Покровской, 48, вышел господин при шляпе, сдвинутой на затылок, чем подчёркивался дружелюбный нрав его обладателя, с аккуратно приглаженными, тронутыми сединой волосами и с легкомысленно торчащими вверх усиками. В лёгком пальтишке, зелёном, с бархатным воротничком, не совсем по сезону, но модном ещё. Лёгкой походкой, не косолапя, ловко выворачивая носки начищенных штиблет, двинулся в сторону уже засветившей фонари ближайшей к центру улицы. На углу снял, слегка поторговавшись, экипаж, соответствующий статусу человека в ещё модной шляпе.

В ресторане первого этажа гостиницы «Ренессанс», пройдя мимо гайдука в галунах с шевронами и кистями, мимо оскалившего пасть медведя и большой бочки с дотянувшейся до высокого потолка засиженной мухами пальмой, добрался до гардеробной. Небрежно сбросив на стойку пальтецо, протянул шляпу, стараясь не смотреть в лицо старого еврея, который, повидав на своём веку немало хлыщей, сразу раскусил Семёна Ивановича и встречал его всегда ехидною улыбкой. Устраивая иногда для праздника души походы в ресторан, Семён Иванович, отходя от гардеробной, даже затылком чувствовал его ироничный взгляд. Слава богу, первая же рюмка притупляла это тягостное чувство, а к концу праздника, набравшись, он кидал на стойку кой-какую мелочь и тянулся похлопать по плечу старичка с усталым лицом и такими добрыми глазами.

Сев на своё любимое место ближе к эстраде, у окна, затянутого собранной в складки, многоцветной, с блёстками, явно восточной тканью, он сделал заказ, напомнив себе: «Сеня, не расслабляйся, деньги казённые, ты на работе нынче. Не расслабляйся, Сеня!» Сыщик окинул цепким взглядом зал и, не найдя там ничего для себя интересного, стал ждать, экономно пропустив сквозь сжатые зубы несколько капель «Смирновской». Стал, смакуя, не торопясь, прихлёбывать, наперчив, горячую, едва не с парком, миску селянки. После первых же нескольких ложек Семён Иванович почувствовал вдруг, что он чей-то объект внимания. Собравшись, как собака, почуявшая дичь, он, не выдавая себя, не двигая головой, пробежал глазами по залу. Нескольким парочкам и отдельно сидящим посетителям он был явно ни к чему, а вот та девица с рыжими волосами питала к нему явный интерес и не скрывала этого. «Господи, пронеси! Только этого не хватало мне!» — поёжился Семён Иванович. Но тут мысли его и внимание переключились на тройку ярко одетых цыган, которые уселись на стульях вдоль задней стены эстрады, и тут же послышались какие-то непонятные разноголосые выкрики. Забренчали жалобно гитары. И на эстраду дружною стайкой выпорхнули, потрясая бубнами, в цветастых длинных платьях молодые цыганки. То синхронно, то вразнобой, вдогонку, грянули удивительно слаженной кутерьмой звуков в умелых руках гитары, и, не мешаясь в общую гамму, вплелись сильными голосами слова о чём-то забытом и навеки потерянном. Пустив скупую мужскую слезу, Семён Иванович, растроганный, махом осушил стопку, не раздумывая, вновь наполнил её из графинчика. Когда он добрался до ростбифа с зеленью, его уже ничуть не беспокоили бесстыжие взгляды рыжей особы, скорее льстили даже. Небрежным жестом бонвивана рука потянулась закрутить ус, но, должно быть, ангел-хранитель предостерёг: не тронь, вдруг оторвётся, клей — штука ненадёжная. Одурманенный легкомысленной атмосферой зала, полной то неизбывной тоски, а то зовущим непонятно зачем и куда пением искусников-цыган, а более того — опустевшим графинчиком, Семён Иванович ничуть не удивился и даже, расшаркавшись, приложился к ручке той самой рыжей, появившейся как-то сразу, будто ниоткуда, со словами:

— Сударь, не будете ли вы так любезны проводить даму до экипажа?

«Конечно же буду, о чём речь?!» Влекомый дамочкой, кое-как напялив шляпу, едва не сбив парик, не сразу попав рукой в нужный рукав, не понял, что сказал ему шёпотом старик, вскользь, несерьёзно, в голову заскакивала какая-то странная мысль о морфологии, то вдруг: «Почему „Сирень“, а не „Мадам Коко“»? Не одумался даже тогда Семён Иванович, когда, подхваченный под руки чужими крепкими, перебирая мелко-мелко невесомыми шажками, оказался вдруг лицом к лицу с той рыжей из зала. Семён Иванович заулыбался ей, как старой знакомой, железные тиски бросили его, руки безвольно повисли, зашатало Семёна Ивановича. А девица прошипела вовсе уму непостижимое:

— Ты, хмырь, не вздумай вякать, а то…

Чьи-то, не её, а чужие руки пробежались, не беспокоя, по его телу, перед глазами появилось вдруг его родное портмоне.