до времени…»

Поднял глаза на жену.

– Брось, – говорит, – эту нечисть в печь. Да смотри, чтоб все сгорело дотла. Там, у крыльца, тоже собери и – в огонь.

Поднялся из-за стола и пошел из дома, ступая неуверенно, будто одряхлел за миг. Шел и к себе прислушивался… Сел на берегу озера.

Тихонечко подошла жена и села рядом.

– Да что ж такое стряслось, Иван Федосеич?

– Вот то и случилось. Натворила, так не спрашивай.

Тут бы накричать на глупую бабу – бить-то их у него ни разу рука не поднялась, – но такая тяжесть лежала на сердце, что и гневаться сил не хватало.

– Вы мне расскажите, Иван Федосеич, – сказала жена. – Легче станет.

– Ты-то что в таких делах понимаешь?!

– А это неважно. Вместе разберемся как-нибудь.

– Уже разобрались! Уйди, Мария, с глаз моих долой. Не доводи до свары!

Мария встала, подошла поближе к озеру и села, глядя на воду. Иван отвернулся, чтобы ее не видеть. Отсюда, с берега видны избы на том склоне холма. Из Иванова-то дома их не видно. Оттого жители каждой из половин Мокрого называют соседей с другого склона забугорными.

Сияло солнце в голубом небе. Над Сенькиным домом развевался трехцветный флаг на кривом шесте. Сзади темной полосой – лес. Скучно и грустно. А ведь как здесь прежде весело было! Да и сам он в молодости веселый был. Лихой и рисковый.

И главное, ведь чем повадился девок завлекать – опасностью. Принесет, бывало, на посиделки крутое яйцо и хвалится:

– А гляньте-ка, что я сейчас сотворю…

Девки, конечно, ахают, визжат, плюются, а Ванька яйцо неторопливо облупит и, не глядя, – в рот. Даже Макарыч, тогда еще просто Петька, и тот на подобную удаль не отваживался. Петр смалу был рассудительный да осмотрительный.

«Это лишь дураки, – усмехался, – яйца жрать мастаки. Да от вас, забугорных, чего ждать! Все вы таковы».

Но девиц Ванькино ухарство впечатляло. А Иван, должно быть, в рубашке родился. Всякий раз проносило. Сколько яиц заглотил, ни одного с глазком. Однако когда он к Нинке посватался, та долго сомневалась.

– Всем ты, Ваня, хорош… Один в тебе порок – яйца трескаешь без разбора. Как с таким жить?

Пришлось дать зарок, а Нина покойная строго следила за его соблюдением. Да и Иван скоро потерял интерес к играм с судьбой и удивлялся былой своей глупости и неосторожности. А кто в юные-то годы глуп не бывал?

Вспомнилось Ивану былое, и словно просвет в тумане приоткрылся. Вот оно, оказывается, как все произошло… Выходит, и впрямь новая жена невольно подбила его на оплошность. Он-то полагал, что распекает бабу, а на самом деле тайно от себя самого хотел ее лихостью поразить. По былой, значит, привычке. Седина в бороду, бес в ребро. Нечего сказать – поразил!

Ему бы, дурню, смекнуть: тем, чего она не знает, не поразишь. Марье все эти здешние дела невдомек. Как-то сама собой прошла обида. Иван встал, подошел к жене и сел рядом.

– Маша, ты на меня не серчай, – сказал он негромко. – Я теперь сам не знаю, что со мной будет…

Мария ничего не сказала, только руку ему на плечо положила. Помолчали.

– Яйцо – вещь закрытая, – сказал Иван. – Оттого его и не варят. Иное дело – яичницу разбить да прожарить посуше. Все на виду. А в вареном… Сто лет его разглядывай, а не узнаешь, что под скорлупой. Какая там жизнь таится.

– Какая ж, кроме куриной?

Иван вздохнул.

– Ты глазок-то углядела?

– Точку красную?

– Вот-вот. Любой младенец знает, у кого хочешь спроси – всякий скажет: главное, чтобы в яйце глазка не было. Глазок – это значит, кочеток икру свою отложил. Не углядела, к примеру, хозяйка или слова нужного вовремя не сказала, а кочеток тут как тут – икру по яйцам распределяет…

– Чудно как-то… Никогда не знала, что петушки икру мечут.

– Кабы петушки! Я же говорю: кочеток… – недовольно поправил Иван.

– Я, Иван Федосеич, простите меня, разницы не понимаю, – сказала Марья.

– Кочеток бывает большой и малый. Малый – это вроде бы петел, который кур топчет до смерти. Хотя вообще-то и не петел он вовсе… Но не о том речь… Малый – еще полбеды. Если такой во мне засел, придется тебе, Маша, потерпеть. Затопчу.

Марья потупилась. Потом спросила:

– А большой?

– Про большого я даже сказать боюсь.

– Что же он – зверь какой? Или, может быть…

– Тише ты! – шикнул Иван. – Нельзя его называть. Кочеток и все. Так и говори…

– Кочеток… – задумчиво повторила Марья. – Узбеки-то аджиной кличут. Он у них не в яйцах, а в грибах размножается.

– Нам до этого дела нет…

– И чем же он тут у вас страшен?

– Лучше того не знать. А коли его зародыш в меня попал, то всем нам беда – и тебе, и мне…

Иван замолчал.

– Не горюй, Ваня, – сказала Мария. – Авось обойдется…

– Ты считать обучена? – вспыхнул опять Иван. – В одном яйце был глазок, в другом нет… Стало быть, и в моем – то ли есть, то ли нет. И яйца у Кочерги взяты.

– Не травите себя понапрасну, Иван Федосеич, – сказала Марья. – Все беды от черных мыслей. Думайте о хорошем, и никакой кочеток не возьмет…

– Легко тебе говорить, – буркнул Иван.

– Вот и вы полегче…

– Ну уж! – не сдавался Иван, но на душе у него вроде чуточку посветлело.

– Пойдемте домой, чайку согреем…

Опять на те же грабли!

– Заладила: чайку, яичек… Спасибо! Напоила уже и накормила! – закричал Иван. – Век угощения не забуду…

Вскочил и пошел куда отсюда подальше. Шел и не знал, на кого злиться – на себя или на Марью. Сам-то хорош! А Марья? Она-то вроде ни в чем не виновата. У них, в Чирчике этом, никто небось про кочетка слыхом не слыхивал. Это все Кочерга…

Только он ведьму мысленно помянул, как та сама воочию явилась. Заковыляла навстречу. Страшная. Скособоченная, горбатая, морщинистая. Бубнила под нос – разговор с невидимым собеседником вела, а Ивана намеренно не замечала. Хотел он обойти ведунью стороной, да гордость не позволила.

Поравнялась с ним Кочерга и пробормотала дребезжащим голосом:

– Дед ваш где помер?

Склонила голову набок, слушая, что ей невидимый отвечает. Выслушала и закричала сердито:

– Я же вам русским языком говорю: где дед помер, туда и идите!

Не по себе стало Ивану, но он взял себя в руки – мужик я или не мужик! – собрался с духом – терять-то теперь все равно нечего – и сказал громко:

– Здорово, Меланья.

Кочерга остановилась, обратила к нему черные колючие глазки:

– А ты чего влез? Выйди сейчас же…

Ивана оторопь взяла. Стояли они на зеленом косогоре, над головой ветерок веет, под ногами – трава, сзади – озеро, впереди – избы забугорного Мокрого, а там вдали – лес, и выходить отсюда некуда. Разве что в мир иной… Ворожила, ворожила злыдня.

– Ты, Меланья, глупости эти брось, – сказал Иван. – Не на такого напала.

А Кочерга в ответ:

– Набились тут, как в баню. Выйди, говорю, а то совсем выгоню.

И опять к невидимому повернулась:

– Так что забирайте вашего деда и хороните, где сказано.

Жутковато было Ивану, а сбежать самолюбие мешало. Приступил он сызнова:

– Я Иван Велихов. Разве не узнаешь?

Кочерга постояла немного, глядя сквозь Ивана.

– Сейчас посмотрим, – проговорила. – Велихов… Иван… Нет такого. Не значится.

Иван опешил. «Совсем меня из жизни вычеркивает?»

– Где не значится?

– В книге.

– Как это?! – возмутился Иван. – Вот он я!

Кочерга ответила равнодушно:

– Ну и что? Здесь-то никакого Велихова не имеется.

И ткнула пальцем в воздух.

Тварь зловещая! Порчу насылала. Иван гордость свою в карман сунул, и бочком, бочком от старой ведуньи и слышит, как Кочерга опять невидимого принялась обрабатывать:

– Дед ваш – не наш. Где умер, туда и везите…

После такой встречи путь один – к Петьке Кореневу, к Макарычу. У того наверняка найдется, чем оскомину сбить. Иван, собственно, к нему-то с самого начала и направлялся.

У Макарыча оказалось, как всегда, людно. Вся его ватага была в сборе. Сенька тут же вертелся, поглядывая на самогонный аппарат. Володя мрачно сидел, вертя стакан в руках. У окна притулился какой-то незнакомый парнишка в черном балахоне – не то майке с рукавами, не то рубахе без пуговиц, с огромным белым черепом, намалеванным на груди.

Макарыч представил:

– Сергей, племянничек. Пропавшего Виктора, брата моего, сынок.

А, вот оно что… Коренев Виктор, он ведь тоже был родом