Иван разговор на другую тему перевел.

– Маша, скажи лучше, как ты меня вылечила.

Марья замялась.

– Может, лучше тебе не знать?

– Надо. Успокоиться не смогу.

– Ладно. – Она помолчала. – Меня, Ваня, бабушка одна ворожить научила.

– Ты ведьма?!

– Выходит, что так…

У Ивана это в голове не укладывалось.

– Вот, значит, о чем ты с Кочергой-то толковала! Она ведь тоже… Да нет, не верю! Шутишь ты, Марья.

– Какая из Меланьи ведьма? – засмеялась Марья. – Старушка она, память потерявшая… Я с ней о хозяйских делах. Хотела кое-что из живности приобрести… У меня-то пока ничего нет.

– Ага, понимаю. Кочетка, значит, ведовством извела.

– Нет, мне такое не под силу. Я на него Сокола напустила.

– Где же он?

– А в курятнике. Хочешь, покажу?

Встала и направилась к полуразваленной клети.

У Ивана голова кругом пошла. Не попасть бы из огня в полымя. Жена новая – домовитая, смирная, ласковая – ведуньей оказалась. И Сокола какого-то при себе держит… Это насколько же лютая должна быть птица, чтобы кочетка победить! Выведет Марья сейчас из сараюшки юдо железное, крылатое, когтистое… Может, Сокол кочетка пострашнее.

Дверь трухлявая стукнула, Марья из клети вышла.

Передник ситцевый подобрала, рукой придерживает, несет в нем нечто малое. Подошла к Ивану.

– Вот он сам.

Раскрыла передник, а там – желтый комочек. Копошится, пищит…

– Это же цыпленок!

– Он и есть Сокол против кочетка.

– Да ну?! Не верится…

– Не сомневайся, Ваня. Если секрет знать, то дело нехитрое. Берут его от наседки и сначала три дня рубленым крутым яйцом выкармливают, чтобы мощь пробудилась. Затем день – пшеничным зерном, чтобы мощь в рост пошла. Напоследок надо дать ему просяное зернышко. Одно-единственное… И тогда против него никакой кочеток не устоит.

«Чудеса, – подумал Иван. – Баба и цыпленок от кочетка избавили! Смех. А я-то думал…»

Он испытывал огромное облегчение. Страхи, терзания, сомнения остались позади, как страшный сон. Но где-то в самой глубине души таилось смутное сожаление.

О чем грустил он? Неужели о злой нелюдской сущности, с которой на краткий миг соприкоснулся? Сущности, что разрушала дряхлеющее Иваново тело, но одновременно наделила его необоримой силой, сокрушающей любого врага, о которой мечтает, наверное, каждый.

Или жаль было тайны, которая едва начала перед ним приоткрываться.

«Жизнь-то прошла, а не суждено, выходит, узнать, как все оно устроено…»

Марья понимала, видно, о чем он думает.

Нет, ни капельки не похожа она была на ведьму. Светлое платьице, фартучек – опрятные, чисто выстиранные, выглаженные. Волосы седые гладко назад зачесаны. Кожа чистая, а щечки хоть и в складочках, но румяные. И глаза голубые улыбались из морщинок ласково:

– Не горюй, Ваня. Скоро узнаешь…

Охота с кукуем

– Дед, ты дохлый, что ли? – спросил из темноты тот, что сидел сзади.

– Это я-то?

Старикашка за рулем повернулся ко второму попутчику, который неподвижно высился на переднем пассажирском сиденье, упираясь головой в крышу «запорожца», и походил в полутьме на каменный монумент:

– Парень, скажи-ка ему, побывшийся я али живой…

Монумент не отозвался и даже не шевельнулся.

– А чего ползешь, как на похоронах? – язвительно продолжал задний.

– Погляди, дорога какая…

Фары едва освещали ухабистую колею, почти заросшую травой. Черный лес по краям узкой просеки хлестал ветками в окна, царапал борта машины.

– Что ж по запутью-то поперся? – спросил сидящий сзади. – Катил бы себе по асфальту.

– Это тебе пень да колода, а нам путь да дорога, – сказал старикашка. – Короче здесь выходит. Да и ехать всего ничего осталось. До шоссейки рукой подать. Вот проедем сухую сосну… Если, конечно, доедем…

– Вот-вот, – подхватил задний. – Если доедешь… Ты, деда, не трухаешь?

– Мне-то чего опасаться?

– Тебя разве маманя не учила: не сажай в машину чужих дядей? Особенно ночью да в глухомани…

– А-а-а-а, вот ты о чем, – протянул старикашка. – Тебя, парень, как кличут?

– Снычом.

– А отец с матерью как прозвали?

– Васькой.

– Вот ты, Вася, смекни, отчего я вас везу.

– Чего тут кумекать? – хохотнул Сныч. – Мышей ловишь.

– Твоя правда, Вася, – проскрипел старикашка. – Ловлю. Волка ноги кормят.

– Вот ты и пролетел, старый. С нас ничего не возьмешь… Мы люди не местные, бедные, – заунывно прохныкал Сныч, изображая вагонного попрошайку.

– С каждого, пока жив, найдется что взять, – пробормотал старикашка.

Сныч аж взвизгнул от восторга.

– Слышь, Лом, – крикнул он сидящему впереди товарищу. – Дед нас на гоп-стоп брать задумал!

Лом заворочался, достал курево и чиркнул спичкой. Огонек на миг осветил массивные надбровные дуги, запавшие глаза и мощные, как у орангутанга, челюсти. Лом глубоко затянулся, пряча сигарету в кулаке, и промолчал.

– Дед, а дед, а что, если мы и сами люди лихие? – спросил Сныч. – Ну вроде тебя…

– Вы-то? – захихикал старик. – Да я лихих за версту вижу.

Сныч засопел.

– Чуешь, Лом? – проговорил он негромко. – Бабай нас за фраеров держит.

Лом молча приспустил стекло на двери, выбросил в щель окурок и вновь окаменел в прежней позе.

– Так, значит, дед, не боишься? – угрюмо вопросил Сныч. – Да что ты про меня знаешь? Ты хоть подумал, что я с тобой сотворить могу? Говорят же: страшнее человека зверя нет.

– В лесу найдутся и пострашнее, – еле слышно просипел старикашка.

– Ишь, духарь! – оскорбился Сныч. – Еле-еле душа в теле, а тоже на понт берет. Ты лучше ходу прибавь.

– Э-э-э, парень, на кнуте далеко не уедешь, – пробормотал водитель.

– А это мы еще поглядим…

Сныч повозился немного на заднем сиденье и позвал:

– Дед, тормозни-ка. Отлить охота.

– Не место здесь останавливаться, – просипел старикашка. – Вот проедем… Потерпи. Час терпеть, век жить.

– Вот и терпи, коли жить хочешь. Стой, тебе говорят!

Старикашка вздохнул:

– Раз уж невмочь… Мне тоже не по нутру, когда с полным пузырем… Только смотри, лей поосторожней. Не то кукуй из леса за струйку дернет да к себе и утащит.

– Кукуй-то? – хмыкнул Сныч. – Руки ошпарит.

Старик только головой покачал. Он остановил машину посреди дороги, не глуша двигателя.

– Ну иди, побрызгай своим кипяточком. Да поживее.

– Это мы сейчас, – сказал Сныч.

Не вставая с сиденья, он протянул руки вперед и набросил на шею водителю удавку. Тот вроде задремал, склонившись к рулю, но петля на горле отбросила его назад. Старикашка захрипел и осекся, будто поперхнулся.

– Смотри-ка… живодристик… гриб сухой, а как фасонисто помирает, – с натугой проговорил Сныч, натягивая концы шнурка наподобие вожжей. – Корежится-то, корежится… Словно лярва на дискотеке.

Старик судорожно сучил ногами, пытаясь упереться в пол и выгнуться, чтобы ослабить силок. Педаль акселератора под его подошвой ушла вниз до отказа, и «запорожец» завыл на холостом ходу как стартующий авиалайнер.

– Ну что, понял теперь, кто самый страшный? – прорычал Сныч, перекрывая рев мотора. – Воспитывать вас, старых, надо, а то так и сдохнете неучеными. Учись, дедуля, учись…

А старичку все никак не удавалось запустить пальцы под петлю, и он только царапал себе шею.

– Ладно, я пошутил, – сжалился Сныч. – Живи.

И отпустил немного. Старичок сипло втянул в себя воздух, закашлялся и, ухватившись за шнурок, оттянул его, но скинуть цевок полностью Сныч не дал. Едва старичок просунул пальцы под удавку, как душитель вновь потянул ее на себя, прижав пальцы жертвы к шее.

– Ну-ка: кто кого?

Старичок отчаянно боролся с петлей, но Сныч, забавляясь, то позволял сопернику ослабить гаврилку, то затягивал ее потуже.

– Эх, дедушка, все бы тебе развлекаться, – укоризненно произнес он наконец. – Чай не маленький. Поиграл и хорош.

Рванув удавку, он перекрестил руки за затылком старичка, стянув петлю, так, что вышло, будто бедняга душит сам себя костяшками собственных пальцев, прижатых к горлу. Старичок вновь захрипел и забился.

Лом извлек из кармана куртки сигарету, погремел спичками и прикурил, прикрывая огонек ладонями, будто рядом не происходило ничего особенного.

– А ну, шибче пляши! – покрикивал Сныч. – Последний раз гуляешь.

– Отплясался твой дед. – Лом не спеша выпустил дым и внимательно вгляделся в полутьме во внезапно обмякшее и расправившееся старческое лицо с выступившей на губах пеной.

Сныч снял удавку с шеи покойника. Руки старичка, притянутые к горлу, упали на колени, голова свесилась слегка набок, и тесный салон