Недоступность ей еще больше красы придавала.

Ивану бы лаской взять, а он обиделся, разворчался. И то не так, и это. Да еще яйцо подвернулось. Однако что примечательно. Когда с ним беда приключилась, Марья отношение мигом переменила. Иван в женских тонкостях не знаток, но даже он почувствовал, что хочет она ему поддержку оказать – хоть бы и любовными утехами. А Иван так в свое томление ушел, что о супружестве думать не мог. Вернее, думать-то он думал, да от этих дум женишок еще сильнее скукоживался. И оттого Марьины чары ему теперь не любовный пыл, а досаду навевали.

– Так как, Иван Федосеич, спокойной, что ли, ночи? – спрашивала Марья с нежным вроде приглашением.

– Спокойной, – буркал Иван, стыдясь и отвернувшись на бок.

– Ну что ж, спокойной так спокойной, – ласково отвечала Марья и тоже к стенке отворачивалась.

И засыпала скоро. Иван по дыханию слышал. Сам он ворочался, засыпал, просыпался, и терзали его страх и ожидание. Гадал, есть ли в нем кочеток или нет. Наутро Марья просыпалась как ни в чем не бывало, и все шло своим чередом.

Сегодня Ивану опять не спалось. Всю ночь не мог успокоиться, и сны ему снились соблазнительные. Под утро пригрезилось, что из пупа у него выросло высокое дерево. Яблоня. А вместо яблок висели на ней куриные яйца, да все крупные, отборные, и знал Иван про них, что они хозяйственным мылом вымыты и оттого вроде как полупрозрачные, а внутри в каждом алая точка светится. Как уголек тлеет. Вгляделся Иван… Яйца-то не куриные, а мужеские. Красные, ядреные и поросшие седым волосом. Плюнул Иван: «Тьфу» – и открыл глаза. Очнулся и почувствовал что-то привычное, но как бы забытое. Что такое? Батюшки, женишок проснулся! Да еще как! Вот уж воистину, уд как камень. Следом в Иване и хотение разгорелось. Не как пламень, правда, но все же…

Такая тут на него радость накатила.

«Обошлось! Малый в яйце был кочеток. Жить буду, да еще и потешусь на старости лет. И Марью побалую. Пусть узнает, каков я герой».

– Марьюшка, – позвал тихонько и осторожно за плечо ее тронул.

Слышит, дыхание пресеклось. Значит, пробудилась.

– Марьюшка, – Иван опять прошептал.

Марья, словно того и ждала, руки к нему протянула. Обнял ее Иван. И в тот момент, как он в самый-то петушиный задор вошел, как он Марью за гребень ухватил, хвостом затряс и крыльями забил, – вспыхнула вдруг перед глазами невесть откуда взявшаяся картина. Яркая, цветная: деда Василия дом костром полыхает. Из огня визг, вопли дикие несутся…

Ивана как током шарахнуло.

Пыл кочетиный вмиг угас, а женишок поджался, юркнул куда-то вглубь Иванова тела, и ничем его теперь оттуда не выманишь.

Петька окаянный, лучше бы не рассказывал!

– Что, Ванюша? – спросила Марья.

Как ей объяснишь?! У Ивана в голове круговерть: «Большой, большой кочеток… Тварь без имени… Мать сыра земля… Все же, видать, большой в меня проник… Не спастись… Сыра мать-землица… Поздно читать-то… Большой… Большой…»

Марья, должно быть, поняла.

– Не тужи, Ваня. Все наладится. А ночным мыслям верить нельзя…

Хотела голову Ивану на грудь положить, но он не дался. Отодвинулся в сторонку, отвернулся и сам не понял, то ли забылся, то ли до рассвета горькие думы пережевывал.

Наутро работа из рук валилась. И к Петьке являться стыдно после такого-то мужского позора, хоть о нем никто, кроме него да Марьи, не знает…

В лес, решил, пойду. Вышел за калитку и увидел: возле озера машина стоит. Черная, длинная, как гроб, с черными стеклами – такие в Мокрое ни разу еще не заезжали. Возле машины люди. Трое. И среди них – Валька, продавщица из автолавки.

Погано было у Ивана на душе, но и любопытно. Поднялся на бугор. Возле Макарычева дома – Петька со всей своей братией. Высыпали к воротам, беседуют, на приезжих не смотрят, но понимает Иван – затем и вышли, чтобы поглазеть. Ему самому тоже глаза просто так пялить зазорно, вот и двинулся он к забугорным. Как бы по делу.

Подошел к мужикам, поздоровался. Макарыч спросил:

– Ты чего, Иван, мрачный, будто лягушку проглотил?

Ивана в жар бросило. На его счастье, приезжие уже к ним по пологому откосу поднимались. Впереди шагал мужик волчьего вида. Невысокий, поджарый, мрачный. Темный волос коротко стрижен, уши острые, как у серого.

– Здорово, мужики.

Подоспела Валька из автолавки, объяснила:

– Это Мурыхин Эдуард Викторович, из Старой Бологи предприниматель. Собирается ваше озеро на девяносто девять лет в аренду взять.

– Это еще зачем? – спросил Макарыч.

– Говорят, озеро рыбой богато, – снизошел мужик волчьего вида. – Устрою рыбное хозяйство. Заводик поставлю.

– Пустое дело. Нету здесь рыбы.

– Как же нет?! – Валька выскочила. – Небось мешками таскали.

– Была рыба да сплыла, – мрачно сказал Макарыч. – Одни лягушки остались.

– Ничего, разберемся, – волчий предприниматель пролаял как отрезал. – Нет рыбы – разведем.

И повернулся к третьему, неприметному:

– Корпус здесь поставим, – указал на Петькины хоромы. – Самое удобное место. Подъезд хороший, и к воде близко.

– Как это поставим? Тут мой дом, – сказал Макарыч.

– Эту проблему мы решим, – сообщил мужичок волчьего вида. – Мы тебя переселим. Купим хатку в Кислом. Там тоже домов пустующих много. А здесь снесем все к едреней фене и выстроим современное хозяйство.

– Какое современное… Никуда не пойду.

Загалдели и Володя с Сенькой.

– Как уезжать?!

– Тут родители наши, – Макарыч указал на вершину холма. На кладбище.

– Насчет кладбища мы еще решения не приняли, – задумался предприниматель. – В случае чего, выкопаешь родителей и с собой увезешь.

– Я тут родился, – отрезал Макарыч. – С места не тронусь. Не хочу!

А мужик волчьего обличья, на него не глядя, проговорил негромко и равнодушно:

– Ну, эту проблему мы тоже решим… Захочешь.

Иван молча слушал, но при этих словах не выдержал. Гнев вскипел. Открыл он рот, чтобы гаркнуть, но тут внутри у него что-то толкнулось. Он так и замер с открытым ртом. Схватился за живот. Что такое? Неужели кочеток проклюнулся?

Огляделся исподлобья. Народ волновался, кулаками махал, предприниматель вдаль глядел… На Ивана одна Валька уставилась, да как-то странно. Заметила, стерва?

А с предпринимателя – как с гуся вода.

– До скорой встречи. – И ухмыльнулся, а у него и зубы-то тоже волчьи.

Сел в подползшую потихоньку черную машину, спутник его незаметный туда же сквозанул. Валька задержалась на секунду:

– Одичали вы тут, в вашем Мокром. Скоро совсем человеческий облик потеряете…

Глянула в последний раз на Ивана, хлопнула дверцей, и укатили они.

Мужики, понятно, митинг открыли. «В район поедем жаловаться…» – «А кто тебя там слушать станет?» – «До самой Твери дойдем…» Иван в прениях участия не принял, а побрел восвояси, к себе прислушиваясь. Толкнется, не толкнется… И чего это во рту вкус непривычный?

Перевалил через бугор и аж задохнулся от ярости. Вдали у ворот своей развалюхи стояла Марья его разлюбезная и с Кочергой как ни в чем не бывало о чем-то судачила.

Рванулся Иван бабу разругать, чтоб с ведьмой не якшалась, но встал как вкопанный. «Это ведь она, небось, зельем от мужского бессилия интересуется. Чем же еще?» Еще тошнее стало. Удалился Иван в лес, повалился на хвойный сухой ковер и пролежал до вечера. И чудилось ему, что в теле соки едкие переливаются, живот пучит, и не понять, что происходит. Смеркаться стало, пробрался в дом, лег на кровать к стенке и уснул как убитый.

Наутро проснулся здоров-здоровехонек. По пузу себя похлопал – пусто. Не журчит, не бурчит, не толкается. Иван – к зеркалу. И на роже ни признака болезненности. Ну разве что в окрасе вроде какая-то неравномерность… На левой щеке синева не такая яркая, как на правой. Впрочем, он себя никогда толком не разглядывал. Может, так всегда было, а он и внимания не обращал.

– Марья, – закричал весело, – кормить-то будешь?

Вышел из горницы. Марья у печи хлопотала, на стол тарелки ставила.

– А яичек что же? Не припасла? – Иван спросил шутливо.

Обернулась Марья.

– Уж извините, Иван Федосеич, только кашка пшенная, – шутку подхватила, а сама смотрела приветливо, ласково. Радовалась, что у муженька дурной стих прошел.

Золото, не баба!

Умял Иван кашки пшенной и опять в лес ушел. В самую чащобу забрался, бродил, невесть о чем без дум думал. Затемно вернулся и вновь мертвецки уснул.

Наутро