– Сенька, спектрометр наш! Закопаем котелок в землю, и пусть определяет, из какого он металла.

Ай да Макарыч!

– Ну да, – подхватил я, – золота для сравнения у нас нет, но латунь-то найдется…

– Отыщем родимую, отыщем, – пробормотал Макарыч и торопливо затрусил назад, в Мокрое.

Еще издали, подбегая к дядюшкиному имению, мы увидели, что калитка распахнута настежь. Наши всегда закрывали ее за собой, если заходили в отсутствие хозяина, – уважали Макарычев педантизм. Значит, наведывался кто-то со стороны… Хуже того – открыта была дверь в пристройку, где лежал котелок.

Дядюшка молча влетел в сарай и принялся рыться в груде старых сетей, под которой хранилось наше сокровище.

– Украли! – взревел он наконец.

– Кто? – сказал я. – К нам сто лет ни одна душа… Забрел бы чужой, Сенька увидел бы.

– Спит небось, разбойник.

Если перевести этот иносказательный диалог в прямые высказывания, оба мы сходились на убеждении, что Сенька утащил котелок. Грозно дядюшка Петр Макарыч прошествовал к Сенькиному подворью и остановился у открытой, как всегда, калитки, болтающейся на одной петле.

– Семен! Выйди-ка сюда!

Сенька не отозвался. Мы вошли во двор. На двери дома против обыкновения висел замок. Мы переглянулись и сели на крыльцо.

– Шило у него, что ли, в заду? – сказал Макарыч.

– Шустрый как таракан, – отозвался я.

В переводе на обычный язык это означало: вернется, никуда не денется. И тут я увидел на истертых досках крыльца россыпь желтых блесток и указал на нее дядюшке. Мы вновь переглянулись, но ничего не сказали – и без слов ясно: Сенька отпилил от котелка малую, судя по количеству опилок, часть и повез в Старую Бологу. То ли на пробу, то ли на продажу – хрен редьки не слаще…

Макарыч посмотрел на небо.

– Как там наш рыбак? Думаю, сегодня клева не будет…

«Вернется Сенька, ужо получит», – перевел я мысленно и сказал:

– Володя хоть в пустом корыте наловит.

Я угадал. К вечеру наварили мы с дядюшкой пшенной каши, а тут вошел Володя с куканом рыбы.

– Готовь кастрюлю, Петр Макарыч.

– Кашей занята.

– У тебя ж другая есть.

– Та мала.

– Ладно, сейчас сбегаю к себе, принесу, – сказал Володя, сел на лавку и стал рассказывать о сегодняшней рыбалке.

По моим наблюдениям, в каждом заядлом рыболове, пусть самом смирном, скрывается неистовый капитан Ахав, преследующий водяное чудовище, пусть даже оно размером не более плотвички. В самый разгар Володиных рассуждений о рыбьем коварстве на крыльце кто-то тихо заскребся в открытую дверь.

– Купец пришел, – сказал Макарыч, – гость заморский… Так как там, Володя, налим твой дальше-то схитрил?

Рыбак продолжил рассказ, а купец поскребся опять. Подождав немного, гость осмелился тихо постучать, а когда никто не отозвался, стукнуть чуть громче. И наконец, решившись, пробрался в сени, а затем в комнату и встал на пороге, прижимая к груди заветный котелок с отпиленным ушком. Порванная рубаха перепачкана юшкой и грязью, рожа разбита в кровь, и сквозь синяки и ссадины едва можно было разобрать, что Сенька зол и смущен одновременно.

На его явление отреагировал лишь Володя. Прервал рассказ и произнес буднично:

– А вот и посудина, – будто котелок явился своим ходом, без чужой помощи.

Само Сенькино присутствие Володя соизволил заметить только после того, как забрал у него котелок и, наполнив водой, поставил на печь:

– Что встал столбом? Иди рыбу почисть на крыльце.

Сенька взял кукан и удалился.

– Вот так-то, – подвел итог Макарыч. – Ушко повез – без уха вернулся. А если б целый потащил?..

Долго сказка сказывается, а уха готовится довольно быстро. Благо провинившийся Сенька расправился с рыбой с рекордной скоростью. Уха поспела. Володя снял с печи котелок, вновь изрядно закопченный снаружи, но сияющий изнутри.

– Уха-то и вправду золотая, – восхитился Володя, глядя на казанок, стоящий в центре стола.

Я не выдержал и спросил Сеньку:

– Ты хоть скажи – золото?

– Золото, – буркнул Сенька.

Больше его ни о чем не спрашивали, да он вряд ли рассказал бы, что с ним произошло. Макарыч зачерпнул ложкой ухи и усмехнулся:

– Вот мы и богачи. С золота едим.

Кочеток

С раннего детства Ивану талдычили: «Берегись жильца, что внутри яйца».

А все-таки не уберегся, старый дуралей. Сел он поснедать, а на столе в миске – крутые яйца.

– Это что ж такое?! – закричал.

– Яичек вам сварила на завтрак, Иван Федосеич, – ответила жена и пододвинула поближе к нему солонку. – Свеженькие.

Иван так и взвился:

– Сварила?! Кто ж их варит! Жарить, жарить надо!

Понурилась жена. Иван – мужик добрый, но насчет еды строг. В приготовлении пищи более всего ценил, как сам он выражался, прямоту.

– Что ты, Марья, едри его в ложку, все виляешь? – говорил. – Жаришь – так жарь. Варишь – так вари. А то у тебя ни то ни се: ни жарено ни парено…

Ворчал, но понимал, разумеется, что с бабы спроса нет. Нездешняя… Беженка не беженка, а недавно приехала откуда-то из Азии, из какого-то Чирчика, и купила в Мокром избенку-развалюху. На большее-то денег не хватило. А у Ивана еще прежде старуха умерла. Вот и присмотрелся он к приезжей. Женщина городская, не совсем еще старая, опрятная, домовитая… Посватался Иван, а Марья неделю назад согласилась.

Все бы хорошо, лучше некуда… Только стряпала она непривычно. Не чета покойной старухе. Та не хуже Ивановой матушки кухарила, а эта что ни подаст на стол, все не так… Оно, конечно, в каждой деревне еду на свой лад готовят, но Марья-то совсем из нерусских мест прибыла.

С яйцами и вовсе учудила, да еще оправдывается:

– Ох ты, господи, я как пяток взяла, так весь и извела. Знать бы, что вы крутых не любите…

– При чем здесь любишь – не любишь?! – окончательно рассердился Иван. – Ты на другое посмотри.

Взял яйцо, трах о стол и стал скорлупу счищать.

– Сюда гляди, сюда…

А сам меж тем спросил:

– Ты их откуда добыла?

– У Меланьи… На сумку картошки сменяла.

Иван ушам не поверил.

– У Кочерги?! Да ты что, сдурела?

– А чего? Она женщина, кажется, чистая, хотя странная какая-то. Но в дому опрятно. И яички крупные, аккуратные. Ни в чем таком не перемазанные. Да я все равно их с мылом вымыла, с хозяйственным, прежде чем в кастрюлю класть.

– Тьфу, нашла чистоту… Вот гляди.

Глянул сам, а в руке у него мятая скорлупа. По привычке смял.

– Где яйцо-то?

– А вы только что его и съели, Иван Федосеич.

Ахнул Иван:

– Быть того не может!..

Провел по губам, а на руке, на тыльной стороне, – белые да желтые крошки. Стал Иван ладонью уста тереть, но уж поздно. Выскочил на крыльцо, сунул пальцы в рот. Горло-то сразу пересохло, яйцо проклятое в желудке застряло и наружу не выходит. Давился Иван, давился, но поди разберись, сколько вышло, а сколько внутри осталось.

Он бегом в дом. Хвать из миски другое яйцо. Облупил и стал белок расковыривать… Крошил, а сам думал: «Хоть бы пронесло… Ни в жизнь больше к этой дряни не прикоснусь… Ни к печеной, ни к жареной…»

Растребушил яйцо на мельчайшие крупинки, по клеенке разбросал и вгляделся. Все чисто…

– Марья, – попросил, – подай-ка очки. Может, я чего не разглядел.

Так взволновался, что спервоначалу даже про зрение свое позабыл. Разыскала ему жена очки, и принялся Иван исследовать крохи заново.

Ничего!

Иван дух перевел, сгреб яичный мусор в кучку, отодвинул от себя подальше и уже поспокойнее потянулся к миске. На жену не глядел. А та села напротив, рукой щеку подперла и следила с тревогой за Ивановыми действиями. Облупил Иван тщательно третье яйцо, скорлупу смял и, поплевав налево, разломил белок. И будто кто ему в глаз шило воткнул!

– Федосеич, что такое?! – вскрикнула жена.

А у Ивана руки ослабли и грудь стиснуло. Уронил он обе половинки яйца на стол, всмотрелся, глазам не поверил. Желток – яркий, оранжевый – остался на правой половинке, а левая легла на спинку, словно маленькая мягкая чашечка. И там-то, внутри, как бы на дне этой белоснежной чашечки – крохотная алая точка. Словно нежную податливую плоть белка кольнули иголкой. И капелька крови выступила.

Посидел Иван, уставившись без мыслей на красный глазок, потом полез было в миску за следующим яйцом, но рука в воздухе застыла.

«А зачем? – думает. – И так ясно, что кладка меченая. А был глазок или не был в моем яйце, теперь все равно не узнать. До поры