Сенька тем временем снял с печи самогонный аппарат. Разъял самовар, начал, как водится, сливать вино в трехлитровый баллон, а народ внимательно за этой операцией следил.

Иван, чтобы душу отвести, завел с Макарычем разговор:

– Шел я сейчас к тебе, а на пути – Кочерга. И что, думаешь, говорит? «Вычеркиваю тебя – меня то есть, – говорит, – из жизни». И ну ворожить… Это она мне за молодые годы мстит. За то, что я на Нинке женился, а ей, Кочергой, побрезговал. Да нет таких дураков, чтоб в жены ее брать! Помнишь, какая была? Сухая, смуглая, черноглазая… Одно слово – Кочерга. И глаз недобрый. Чистая ведьма… А ведь, бывало, все на меня посматривала. Глаз не сводила…

– Ваня, – сказал Макарыч, – это ты зря. Меланья тебя даже не замечала.

– Ага, говори…

– В те поры, – продолжал Макарыч, – мы с Молей любовь крутили. Горячая девка была. Эх, и пошуршали мы тогда соломой… Я на ней жениться собирался. Жизнь по-другому повернулась, а то женился бы.

– На Кочерге?! – уставился Иван на старого приятеля: верить или не верить.

– На ком же еще?

– На колдунье?!

– Не смеши, Ваня, людей. Какая из Меланьи колдунья! Она и смолоду не то что колдовать, беду на бобах развести не умела. А нынче вовсе из ума выжила.

– Жди, выживет она! Бабе моей яйца меченые всучила.

Посмотрел Макарыч подозрительно на Ивана и спросил:

– Вань, ты их, часом, не глотал?

Ивана в жар бросило:

– Как можно!

– Я-то помню… Небось жену новую завел, и зачесалось перед ней побахвалиться.

– Давно оставил, – сказал Иван. – Устарел в такие игры играть.

Покачал Макарыч головой. Сенька первач по стаканам разлил. Сели.

– Ну, будем.

Отпил Иван вина, стакан на стол поставил:

– Вкус неприятный. Ты, Петя, как гнал? Из чего?

Макарыч на него воззрился.

– Как обычно. И вкус обычный.

Пришлось Ивану выкручиваться, чтобы себя не выдать:

– Видать, не пошла.

– А ты грибками закуси, – предложил Макарыч. – Серега, племяш, с утра сбегал, набрал, да сам и пожарил.

Попробовал Иван грибков. Хороши! И, главное, вкус отвратный во рту перебили. Он и навалился на грибную закуску. Гриб – не яйцо, его сразу видно, съедобный он или поганка.

А Макарыч все о своем, об яйцах, толкует. Начал косвенно:

– Володя, ты деда Василия помнишь?

– Он меня обучил на живца ловить, – угрюмо сообщил Володя.

– А меня яйца распознавать, – сказал Макарыч. – Мы-то еще малые были, а он уж в годах. «Смотри, – говорит, – Петька, вот яйцо гладкое. Это значит, в нем либо нет ничего, либо икринка в рост еще не пошла. А у этого скорлупа шероховатая. Первый, – говорит, – признак, что большой кочеток его пометил». Я таращусь, разницы не замечаю. «Ты лучше гляди. Видишь, блеска нету». Пригляделся я: вроде нет. «То-то, – дед говорит, – в огонь его… А вот это, – говорит, – потемнее других. Различаешь? Это оттого, что в нем малого кочетка икра».

– Яйца всегда разные, – сказал Сенька авторитетно. – Недолго и ошибиться.

– О том и речь. Навык иметь надо и чувство особое. А деда Василия только что из лагерей на волю отпустили. С каких-то рудников, где он плодовитость свою потерял. Мужик еще крепкий, а насчет того дела худо… Сошелся он тогда с Ефросиньей Кленовой, вот и захотел силу поправить… Перебрал Василий яиц десятка с два. Вертел и так и сяк, сравнивал, выбрал наконец одно: «Вот это наверняка». И стал над яйцом шептать…

– Что шептал-то, помнишь? – спросил Сенька.

– Как не помнить.

– Скажешь?

– Можно, – согласился Макарыч, посмотрел со значением на Ивана и произнес:

Сыра мать-землица,

и в ней родится

не зверь, не птица,

а из темного семени –

тварь без имени,

без роду-племени.

От камня Солонца,

от венчального кольца,

из куриного яйца,

ярь кочетиная, перейди в молодца.

Хоть – как пламень,

уд – как камень.

Иван заговор про себя пару раз повторил, чтобы не забыть, а Макарыч меж тем повествовал:

– «Если слова не сказать, – дед поясняет, – то кочеток такую силу наберет, что с ним не совладать». Пошептал, надбил яйцо и сырым выпил.

– Ну и что?! – не терпелось Сеньке.

– Ничего. Я за ним по пятам хожу, жду, что будет. Дед на сенокос – и я тут же верчусь. Дед вечером на Мокрое – и я на озеро… День прошел. Ничего не происходит. Два, три… Василий будто и не пил яйца. А жил он напротив нас, по ту сторону улицы. Дело было летом, я спал на сеновале. Сон молодой, а все равно разбудило что-то. Визг, будто свинью режут. Я – вниз, во двор… Слышу, кричат в доме Василия. Да так жутко, словно и не люди… Отец мой на крыльцо выскочил, мать… Стоят, робеют, не знают, что делать. И тут будто что взорвалось в Васильевом доме. Полыхнуло. Стекла в окнах высадило, и оттуда – пламя. Народ очнулся, с ведрами сбежался… Горящей-то избы не спасти, соседние дома поливают. Обошлось. Потом уже, когда дедов дом догорел дотла, стали смотреть. Удивительно, ни косточки не нашли. У Василия челюсть была железная – зубы на руднике выпали, – и той не осталось… Я об яйцах никому ни слова. «Ошибся, должно быть, дед, – думаю. – Не различил примет и на большого кочета нарвался. Или с малым не совладал…»

О чем дальше говорили, Иван не вникал. К себе прислушивался. Мнится ли ему или внутри действительно как-то не так? И шептал беззвучно: «Сыра мать-землица, и в ней родится не зверь, не птица…», понимая, что поздно теперь шептать.

Домой вернулся в полном смятении. Бухнулся на постель. Марья раздела его, укрыла, и забылся он, как больное дитя.

Проснулся ночью.

«Не та была у Макарыча самогонка, – думает. – Вишь как меня с нее повело…»

Встал. Марья вскинулась:

– Чего, Иван Федосеич?

– Муторно мне. Перебрал. Видать, не те годы.

Марья:

– Я вам сейчас рассольцу…

Отмахнулся Иван и побрел во двор. Сел он возле забора на землю и почувствовал, как все у него внутри наперекосяк пошло. И закрутились мысли в хмельной его голове: «Икра была в яйце. А вот чья? Большого или малого?»

Марья вышла.

– Иван Федосеич, пойдемте в дом. Прилягте.

– Уйди.

Уже и солнышко взошло, а Иван куда себя деть не знал. Промаялся полдня и решил работой себя развлечь. Достал лопату, топор, пилу заржавленную, гвоздей старых надергал из забора, распрямил их на камешке и стал покосившийся забор ставить заново. Работал, шептал: «Сыра мать-земля…» – и думал: «Пусть хоть забор пристойный после меня останется».

Марья радовалась:

– Так-то лучше, Иван Федосеич, чем дурными мыслями здоровье губить. Пойдемте, картошечкой горяченькой перекусите.

Ивана при мысли о еде тошнота разбирала. Он про себя: «Тьфу, как беременная баба», – злился, а Марье вслух ворчал:

– Позже. Сейчас не хочу.

Вечером еще хуже. Дело в том, что Иван настоящей-то близости с Марьей еще не познал. Сговорились они жить вместе, Марья переехала из своей развалюхи в Иванов дом – тоже не дворец, – но в первый вечер, когда подступил Иван к новой жене с супружеским намерением, Марья сказала:

– Я мужчину к себе только тогда могу допустить, когда полную близость с ним чувствую. Давайте, Иван Федосеич, немного привыкнем друг к другу.

Иван насупился.

– Времени у нас много, – утешила Марья. – Вся жизнь. Куда спешить?

– Не опоздай, – проворчал Иван. – Мужской инструмент без действия тупится. Потом не навостришь.

– Это уж женская забота, – сказала Марья. – Навострим.

Ложились они вместе, в одну постель, но без нежностей.

– Спокойной ночи, Иван Федосеич, – говорила Марья.

– Спокойной, – отвечал Иван обиженно, но засыпал быстро.

Стариковское желание – что осенний день. То проглянет солнышко, пригреет, а то, глядишь, тучки набежали, и померкло все, посерело. Не юноша. Да и Марья, конечно, не девка. Но ведь и в таких, если с пониманием подойти, своя прелесть. Особенно для старичков… Бывает, засидится вишенка на ветке, не сорвут ее и сама не опадет. Снаружи уже пожухла, черная, сморщенная, но сладость в ней – лучше нет. Терпкая, густая…

Вот и Марья… Хороша! Волосы седые аккуратно назад зачесаны. Кожа чистая, а щечки хоть и в складочках, хоть и с бороздками,