Володя медленно поднялся из-за стола, не сводя глаз с Макарыча, и во второй раз за этот день на его смуглом, обветренном лице нарисовалось подобие эмоции:

– Водой… Водой его сбрызнуть.

Мы выволокли дядюшку из-за стола, положили на лавку, разорвали рубаху и окропили ему лицо и грудь. Дядя затих, перестал хрипеть, и где-то в глубине его бороды обозначилась спокойная, удовлетворенная улыбка.

– Отходит, – прошептал Сенька.

Макарыч приподнял стакан, с которым не расстался и в смертный час.

– Пить.

Сенька схватил со стола баллон с самогоном и наполнил посудину до краев. Дядюшка поднес чарку к губам и прошептал:

– За новую жизнь.

Меня аж мороз по коже продрал. Как ни горько мне было тот миг, как ни любил я дядьку, а все же невольно восхитился: вот она, отеческая школа, наш природный стиль… Вот как умирает русский любомудр, уходя в мир иной с чашей хмельного в руке.

Макарыч осушил стакан медленно, смакуя каждый глоток – может, последний в жизни, – и хватил стаканом об пол.

– Все! И больше ни капли.

Он бодро вскочил на ноги.

– За дело, ребята.

Володя ошалело пробормотал:

– Ну и самогонка. Мертвого поднимает.

А я на радостях растерялся и, вместо того чтобы обнять воскресшего дядюшку, спросил:

– Какое дело?

Макарыч отряхнул мокрую бороду:

– Ты сам давеча предложил. Клад искать.

Володя сумрачно глянул на него, будто проверяя, не шутит ли.

– Без меня. Пусть пацаны забавляются, – он кивнул на нас с Сенькой.

– И без меня! – воскликнул Сенька. – Раз я пацан, ищите сами…

– Семен Парфеныч, – сказал дядька, – без тебя не получится. Но раз вы оба не желаете, дело хозяйское… – Он демонстративно отвернулся от Сеньки и обратился ко мне: – Видишь ли, племяш, у нас места особые. Тут когда-то путь из варяг в греки пролегал. Ну и много всякого происходило. Татары приходили, шведы, французы. Революция, гражданская война, коллективизация… Одним словом, от тех времен многочисленные клады в земле зарыты. Мне еще бабка рассказывала. Да это все знали. А сколько ни рыли, не нашли.

– Васька Дакушкин находил, – мрачно сказал Володя. – Николаевские червонцы. За них его и посадили.

– Ты, Серега, учти, – пояснил дядюшка, столь же подчеркнуто обращаясь только ко мне, – что посадили при сталинском прижиме и что отыскал их Василий случайно – не в земле, а в хлеву. А если древний клад раскопать… Эх, совсем другая жизнь у нас начнется.

Сенька внимал, насторожив уши, глаза его горели.

– Дом отгрохаем, – продолжал Макарыч, – из красного кирпича, в два этажа…

– В пять! – крикнул Сенька.

– Катер купим…

– Причал на полберега! – крикнул Сенька.

– В таком разе неплохо бы снасти новые… – пробурчал Володя.

– Мотоцикл! – крикнул Сенька. – «Харлей».

– Машину, – посоветовал Макарыч. – Девкам больше понравится.

– Так чего зря стоим?! – крикнул Сенька и выскочил за дверь.

Володя шагнул за ним.

– Сережа, – шепнул мне Макарыч, выходя, – ты в другой раз инновации свои предлагай как-нибудь помягче. Чуть в гроб не вогнал.

Значит, все же поперхнулся дядька вином. Я был слегка разочарован, но потом решил, что и любомудры имеют право на человеческие слабости. Тем более что Макарыч в очередной раз удивил меня своими познаниями. Пока мы с Володей сколачивали раму для колокола, а Сенька нетерпеливо расхаживал вокруг, дядюшка развлекал нас разговорами.

– Отчего ж котлу на колокол не сгодиться? В старину колокола бывали разные. Стеклянные, деревянные, глиняные, лыковые…

– Плетеные, что ль? – спросил Володя, загоняя гвоздь в доску.

Макарыч хмыкнул. Любит он иногда состроить из себя «сенномудрого человека», как сам выражается, и озадачить собеседника древлим словцом или хитрым фактом. И где он их выкапывает?

– Лыковые – это разбитые в наказание за провинность, а затем лыком связанные…

За что их наказывали, мы не узнали, потому что стало не до древностей – у нас уже был готов кубический каркас из жердей с мощной перекладиной наверху для подвески колокола.

– Ручки прибейте как у носилок, – посоветовал Макарыч. – Нам его по всей округе таскать…

Нам – это Володе и мне. Сенька напрягаться отказался – вредно, дескать, для слуха, а Макарыча впрягать нам даже в голову не пришло. Так и выступили: впереди спецы – звонарь и слухач – с лопатами, а за ними – тягловая сила с носилками, на которых болтался в раме котел, подвешенный вверх дном за ушки на четырех веревочных стропах.

Я, как и все, должно быть, прикидывал, где сам зарыл бы клад, будь у меня что прятать. Где тут схоронишь среди заброшенных полей и плоских взгорков, заросших лесом?

– Петр Макарыч, куда идем?

– Туда, где до нас копали. Куда ж еще? Люди устроены на один лад. Что Петру в голову приходит, то и Ивану. Где один схоронил, там и другой найдет.

– Самим надо места определять, – фыркнул Сенька.

– Сеня, – сказал я, – деньги все прячут одинаково: в комоде среди белья, под матрасами, за картинами или иконами, в муке или крупе, среди мусора… Домушники сразу там шарят.

– Вот и мы так же, – усмехнулся Макарыч, а Володя согласно кивнул.

Сенька упрямо дернул головой, но подчинился обществу. И повел нас дядюшка Петр Макарыч в западном направлении и завел в дремучий лес, который к тому же стал подниматься в гору. Мы тащили носилки с колоколом, продираясь сквозь ельник и чертыхаясь на чем свет стоит.

– К лешим, что ль, в гости идем? – ворчал Сенька.

– Тут в древние времена село стояло, – сказал Макарыч. – Вот на этом самом взгорке. Теперь и не поверишь.

Я пропыхтел:

– И карелой, горькой карелой дома заросли…

– Карелы не карелы, а какая-то чудь наверняка жила, – уточнил дядюшка. – Оттого и место называется Чудов бугор. Ну, пришли… Послушай-ка, Сеня, что тут да как…

Сенька занял рабочее положение, а мы с Володей присели передохнуть под звон котла. Сенька вслушивался долго, затем схватил лопату и, ни слова не говоря, принялся копать землю, устланную сухими еловыми иглами.

– Нашел?! – крикнул Макарыч.

– Подай топор, – приказал Сенька, не ответив.

Рыл он долго, то подрубая еловые корни, то вновь берясь за лопату, и наконец выпрямился, разглядывая находку. Мы бросились к нему. Сенька вертел в руках черепок из обожженной глины.

– Копай теперь ты, Серега.

– Сенька, сукин кот, не томи! Что внизу увидел-то? – вскричал Макарыч, но наш эхолот опять отмолчался.

Азартное это занятие – пробиваться сквозь культурный слой, когда лезвие лопаты то и дело со скрежетом вгрызается в керамические обломки. Сенька контролировал мое продвижение вглубь земли, вслушиваясь и подбадривая:

– Еще немного… Самую чуточку, Сережа… Все, вылезай!

Сенька ковырнул землю разок, другой и выхватил из рыхлой глины что-то небольшое и на вид невзрачное – как мне показалось, перепачканные в земле лохмотья.

– Ну! Что?!! – взвыла вся артель хором.

– Сокро-о-овище, – ехидно проговорил Сенька и отбросил находку.

Я поднял вещицу. Это был обломок какого-то украшения – не то браслет, не то пряжка или височное кольцо, которое обросло бурой коркой из земли, спекшейся с ярью-медянкой.

– Как же ты такую малость углядел? – спросил Макарыч.

– А то! – важно сказал Сенька. – Чуял ведь: не камень, не железо, но металл. Думал – золото.

– Будет и оно, – сказал Макарыч.

Но нашли мы в этот день только маленькую серебряную монетку. Назавтра – вообще ничего ценного, с нашей, разумеется, точки зрения, – археологи, те отдали бы все что угодно за ископаемые, которые Сенька пренебрежительно именовал хламом. Через неделю поисков он так насобачился, что заглядывал в область прозвона, как в огромный подземный аквариум, где в мутноватой глубине вместо рыб неподвижно повисли археологические раритеты.

– Одна только дрянь, – описывал он, не отрывая от земли скуластую физиономию, перепачканную в глине. – Битые черепки… Круглый камень. Жернов, наверное… Железка длинная. Меч, что ли? А там поглубже – медяшки…

Так и ушли мы с Чудова бугра ни с чем.

– Ну что ж, попытаем на Дальней заимке, – подвел итог Макарыч.

Потащились мы на заимку, которая вправду оказалась очень дальней, но ничего не нашли. Затем обыскали мы Макарову плешь, Старые лужки и прочие заповедные местечки, излюбленные местными кладоискателями. Мало-помалу наш слухач притомился и к земле стал приникать безо всякого энтузиазма. После Стегнышков он вовсе скис:

– Надоело! Все это, Макарыч, ты выдумал. Кладов тут