гневалась:

– Я к вам вообще приезжать перестану. На бензин больше уходит…

Макарыч ходил задумчивый, смурной и нашел наконец объяснение.

– Пропорцию соблюдать перестали. Сколько мы хозяину подносим, на столько и он нас отдаривает. Теперь ему, видать, больше вина требуется. Привык…

Дозу увеличили на три бутылки – целые полтора литра, а дядюшка извлек из недр памяти сверхмощный заговор, предназначенный, как я понял, для чрезвычайных ситуаций:

Не на земли, не на небеси,

а в воде на рыбьей кости

стоит столп ледяной,

на оглавьи столпа сидит дед Озерной,

пред ним зверь Скрут водяной;

лед, не топись,

зверь Скрут, не ярись,

дед Озерной, не гневись,

не пожалей для нас хоть лягвы, хоть улиты,

были бы дети наши сыты.

Взбурлило озеро как никогда. Такие валы и буруны поднялись, что я чуточку встревожился: переборщил дядька и вызвал природный катаклизм. Поосторожнее надо магическим словом манипулировать…

Мы с Сенькой схватились грести в четыре руки – утекать подобру-поздорову. Легко сказать… Плоскодонку мотало по волнам, как щепку, весла то и дело черпали пустоту.

– Видать, завалит он нас рыбой, – хмуро сказал Володя. – Вплавь придется спасаться.

– А я как же? – испуганно спросил Сенька.

– За лодку держись.

– Не бросим тебя, – сказал я. – У меня разряд по плаванью.

Макарыч молчал, вцепившись в борт гондолы, – сам небось не прогнозировал эдакого эффекта. Однако все обошлось. Озерная буря постепенно затихла. Установились полный штиль и мертвая тишина.

– Теперь держись, – сказал Володя.

Мы приготовились к обвальной выдаче ответных гостинцев.

Из воды вылетели две рыбешки и затрепетали на дне лодки. И все. Даже лягву и улиту, которых с притворным самоуничижением выпрашивал дядюшка и которые нам в общем были без надобности, Озерной, видимо, приберег для себя.

Возвращались мы несолоно хлебавши. Сенька категорически отказался грести, сидел на корме с обиженным видом и думал думу. Размышлял не он один. Все мы тщились осмыслить случившееся.

Дома состоялся брейнсторминг. Сенька молчал. Старшие артельщики выдвигали разные положительные гипотезы, которые в основном сводились к тому, что водка не самогон и ей не напьешься, а потому лить ее надо больше, не то хозяин сердится и ломает все наши планы. И тут Сеньку прорвало. Оказывается, он замыслил новую революцию и выдвинул кристально ясную и четкую политическую программу: раз рыбы нет, то незачем зря расходовать на Озерного общественное достояние.

Однако Макарыч занял оппортунистическую позицию.

– Хозяин тебе работу дает и рыбой снабжает, а ты на него хайло разеваешь. Много буести, мало доблести, – сказал он, нахмурившись. – Может, он в чем дурит, но на то он и хозяин. Ему виднее. Будем поить по-прежнему.

Сенька покривился, но промолчал.

На следующее утро мы обнаружили, что ящик с водкой в сенях пуст, а Сенька исчез. Осуществил-таки революционный переворот.

– Какая, к хренам, революция?! – сказал дядюшка. – Террористический акт! Ну надеру я гузно этому Бен Ладену…

– Ты поймай сначала, – угрюмо молвил Володя. – Он, пока все не выжрет, не объявится. Пойдем поищем террориста – может, не осилил еще цельный-то ящик…

Я вышел на крыльцо и оглядел окрестности. Привычный вид показался мне странным, и я не сразу догадался, в чем дело. А потом понял: над центром озера клубилась стая чаек. Чайки, как рассказывал мне Володя, живут колониями, но за добычей летают порознь. Сейчас они скопились в одном месте.

Я спустился к озеру. Над водой стлался туман, и нельзя было разглядеть, что привлекает птиц. Я вгляделся, и мне померещилось, что в разрыве стелющейся водой дымки виднеется какой-то предмет. Бревно или…

– Макарыч! Володя! – закричал я. – Сюда!

Мужики спустились и встали рядом со мной. Ветерок на миг отодвинул туман, как завесу, и сквозь тонкое марево стало видно, что на середине озера плавает нечто полузатопленное довольно приличного размера. Вернее всего, человек.

– Утонул все же, ешкин дурак, – плюнул Макарыч. – Напился и в воду… Вот до чего терроризм-то доводит!

– Не срами его, – насупился Володя. – Покойник все-таки.

– Да я от огорчения, – махнул рукой дядюшка. – Жаль берет.

Он помолчал.

– Ну что ж теперь… Надо его достать.

И мы пошли к лодке, привязанной шагах в десяти от того места, откуда мы глядели на утопленника.

Я не боюсь ни самой смерти, ни покойников. Меня не пугает мысль о том, что я сам когда-нибудь умру. Одна девица, с которой мы как-то в Сердоликовой бухте проговорили всю ночь, сказала, что это у меня от недостатка воображения. Сама она, тощая и утонченно болезненная, больная насквозь (глядя на нее, я впервые понял, что в болезни – именно в болезни, а не в самой девушке – есть особая трагическая, экзистенциальная красота), сама она, кстати, сидела на таблетках и все про них знала. Я, опять же, говорю именно о таблетках, лекарствах, а не о колесах. Дури она не употребляла. Так вот девица эта объяснила мне разницу между, так сказать, философским страхом смерти и физиологическим. «Когда судорога сжимает сердце и блокирована диафрагма, а вся химия в теле идет наперекосяк, тебя захлестывает животный ужас, и тут уж ни до каких мыслей… Вот к этому привыкни, тогда и скажешь, что не боишься умирать». Я пока ничего подобного не испытал, но сейчас ее слова напомнила мне Сенькина смерть. Каково ему было захлебываться и задыхаться в воде…

Макарыч и Володя, опередив меня, подошли к лодке.

– Мать твою в гондолу! – выругался дядюшка.

Я приблизился и тоже заглянул в наше суденышко.

В луже воды, натекшей в плоскодонку за ночь, лежал, раскинувшись, террорист Сенька и спал мертвецким сном. Похищенные бутылки с водкой валялись здесь же. Даже Сенька при всем своем рвении не смог их одолеть за раз.

Мы так обрадовались, что Сенька жив, что на время забыли об утопленнике.

– Эй, усопший, восставай, Гавриил трубит! – гаркнул дядюшка.

Воскресал Сенька долго и неохотно, а воскреснув, никак не мог понять, на каком он свете.

– За твое возжитие, – Макарыч выудил из лодки бутылку, свинтил пробку, хватил прямо из горла и передал бутыль Володе.

– А мне? – Сенька попытался приподняться, хватаясь за лодочную скамью.

– Покойникам не положено, – без улыбки проворчал Володя и одним глотком высадил половину емкости.

Сенька рухнул на дно и вновь уснул.

Дядюшка присел на борт и задумчиво смотрел на озеро.

– Ежели не Сенька, то кого же нелегкая в воду занесла?..

Володя выволок террориста из лодки, отпихнул плоскодонку от берега, запрыгнул в нее и взялся за весла. Мы стояли и смотрели, как он мощными гребками продвигается по сероватой мути, висящей над водой словно искусственный дым, который пускают при киносъемках, чтобы создать мрачную и таинственную атмосферу.

Сюда бы на берег камеру. Кадр 45/18. Дубль первый. Снимаем. Харон плывет за пропащей душой.

Правда, Володя плыл за пропащим телом. Сквозь туман мы видели, как наш Харон приблизился к непознанному плавающему объекту, остановился подле и долго смотрел на него…

Затем, не разворачиваясь, погреб кормой назад и, только отплыв подальше, крутанулся на месте и тронулся носом к суше. Плоскодонка ткнулась в берег. Володя аккуратно сложил весла вдоль бортов, молча привязал лодку и подошел к нам.

– Он? – спросил Макарыч.

– А кто ж еще…

Туман над озером разошелся окончательно. Опознанный Володей объект напоминал издали дельфина или тюленя. Над водой едва возвышался белый бугорок – не то брюхо, не то спина. Над бугорком сновали чайки, снижались, садились на него и вновь взлетали…

Бред какой-то. Разве чайки клюют мертвечину? Рыбы им мало?

Лишь сейчас я обратил внимание на необычную неподвижность воды. Раннее утро, а ни единого всплеска… Поверхность озера застыла как зеркало. Заря красила мертвую гладь в нежный розовый цвет, отчего Мокрое выглядело еще более безжизненным. Словно лицо покойника, которое покрыли тональным кремом и подкрасили румянами, чтобы смотрелось живым и красивым.

– Что ж теперь поделаешь, – сказал Макарыч. – Пойдем, братцы, помянем хозяина.

Колокол

Нет, силен все-таки мой дядюшка Петр Макарович! Скажет – как чеканом ударит. Вот и в этот раз тоже:

– Получше спрячь – не найдешь, хоть плачь.

Сенька тут же выскочил вперед:

– Зуб даю, это Заныка с Запрятой