Шрифт:
Закладка:
Культуры не являются данностями, которые (как предметы речи) можно перевести. Напротив, культуры формируются в процессе перевода и за счет сложных явлений наложения и переноса, возникающих в каждом отдельном случае культурного сопряжения в неравных условиях распределения власти в мировом обществе. В этом смысле постколониальный теоретик Хоми Баба говорит непосредственно о «трансляционной культуре»:[721] культуры в самой своей основе пронизаны процессами перевода. Такая «принципиальная переведенность» проистекает к тому же из глобальной сети медиакультур и из критической релятивизации национально-государственных претензий на суверенность. Главным образом речь идет все же о теоретико-культурной концепции на основе децентрированного понимания культуры. В любом случае культура оказывается уже не «оригинальным», особым жизненным миром, но «гибридным», нечистым, смешанным наслоением опыта и смысла. Прежде всего именно конфликтная область межнациональной миграции и эмиграции обнажила сомнительность идеи о культуре как закрытой инстанции, оберегающей традицию и идентичность. Культура и здесь как никогда выступает выражением или результатом процессов перевода: «Культура… как транснациональна, так и трансляционна».[722] Далее, опираясь на такое понятие переводческой культуры, Джудит Батлер объявляет категорию культурного перевода ключевой транснациональной категорией космополитизма, конципирующей формирование мировой культуры как бесконечный процесс «кросс-культурного перевода».[723]
Но прежде чем – оглядываясь на уровень глобальных отношений – поспешно прибегать к формуле «переводческого транснационализма»,[724] чтобы выстраивать глобальную языковую и переводческую политику, ведущую к просвещенному космополитизму, следует для начала воспринять предложенную Хоми Бабой связь transnational и translational вполне буквально. Ведь эта – казалось бы, простая – игра слов указывает на дополнительную задачу переводческой науки о культуре: «Каждое транснациональное культурное исследование должно всякий раз заново, в соответствии с локальной спецификой, „переводить“ те элементы, которые децентрируют и дестабилизируют эту транснациональную глобальность, чтобы не оказаться под влиянием новых глобальных технологий потребления культуры и переваривания идеологии».[725] В этом смысле категория перевода способствует переводческому переосмыслению не только самой культуры, но и процессов глобализации. Так, предложенная Майклом Кронином формулировка «глобализация как перевод»[726] намекает как раз на децентрирование глобальных процессов. Глобализация не протекает в каждой точке Земли одним и тем же способом в одно и то же время – но определенные элементы глобальной экономики, в зависимости от местных обстоятельств, переводятся в различные контексты освоения и переосмысления.
Тем самым переводческая оптика призвана, помимо текстов, фокусироваться на всем широком спектре различных культурных практик, институций, правовых и административных систем как на предметах, единицах и акторах культурного перевода: «нам необходимо более систематическое осмысление социальных предпосылок и последствий преобразования западных дискурсов в ряд социальных практик, таких как закон, банковская система, государственное и региональное управление, образование, здравоохранение, финансы, охрана правопорядка, война, СМИ, естественные науки и так далее».[727] То есть перевод ни в коем случае не касается только лишь репрезентативной сферы циркулирующих знаков и символов, но затрагивает и попытки социума включиться в иные институциональные системы, учитывая при этом и материальную сторону отношений обмена.[728] На этом уровне переводимость становится признаком тенденции современного мира к универсализации: «как и многие другие события, которые сформировали современный мир, глобальная переводимость породила тот же спектр универсалистских ожиданий, что и изобретение метрической системы, современной почтовой службы, международного права, золотого стандарта, телекоммуникации и так далее».[729] Рассматривая социальное взаимодействие, институциональные инфраструктуры, а также материальные, экономико-политические и медиальные условия переноса как неотъемлемые «глубинные структуры» (меж)культурных процессов, translational turn предлагает наукам о культуре вполне достойные способы выбраться из ловушки культурализма.
Иными словами, культура как перевод – не просто метафора. Потому что в отличие от тенденций к унифицированию, от утверждений идентичности и эссенциалистских систематизаций, в переводческой оптике обнажаются структуры конкретных различий: гетерогенные дискурсные пространства внутри одного общества, противостоящие им внутрикультурные дискурсы, вплоть до дискурсивных форм протестных действий. Культурная антропология и постколониализм направили внимание, наконец, на различия и переводы не только между культурами, но и внутри культур и поперек культурных границ. Подобный переводной характер культур, их многослойность, обозначается понятием гибридности.[730] Однако гибридность – не просто смешение культур; под ней следует понимать активное пространство переводческих процессов, а не пространство обыкновенного смешения. Так, продуктивно будет в рамках понятия гибридности осознаннее, чем раньше, мыслить и понятие перевода, чтобы приблизиться к тем или иным процессам формирования различий. Оказывается, без переводческой перспективы не обойтись, чтобы вернуть в анализ интеркультурности существенные параметры: упущенные или недооцененные моменты различения, преувеличения различий или отчуждения, но также и сближения, посредничества. Лишь с учетом такого многообразия межкультурных пространств интерпретации и перевода обнаруживаются новые единицы перевода за национальными и культурными пределами. Культура в таком случае предстает не просто объектом перевода, но системой конфликтов, различий, наложений и смешений. При этом намечается необходимость яснее очертить отдельные переводческие сценарии, уделяя особое внимание не только конкретным стадиям переводческого процесса, случаям его блокировки и нарушения, условиям его успешности, но также основам и причинам неудачности или провала культурных переводческих процессов. Иными словами, если переводческая оптика меняет само понятие культуры – вплоть до культуры как практики согласования культурных различий, – то это ни в коем случае не исходит из одного только концептуального импульса. Дело в том, что в переводе все отчетливее угадывается некая форма культурной деятельности, без которой не может обойтись жизненно необходимое осмысление раздвоенности антагонистичных идентичностей, смыслов и нормативов. Как бы то ни было, речь идет о том, чтобы самому оказаться переведенным или сделать себя переводимым в свете диспаратных жизненных обстоятельств.
4. Переводческая прагматика: перевод как социальная и культурная практика
Прагматическая перспектива перевода оказывается непреложной в постнациональном мире – особенно с учетом того, что локальная фиксированность все реже и реже выступает критерием аутентичности жизненного мира и текста. Вместо этого коллективную фантазию все чаще определяет «вымышленная родина» (Салман Рушди).[731] Больше всего примеров здесь дает литература: так, в романе В. С. Найпола «Излучина реки» живущие в Африке индийцы «переводят» африканскую реку в свои представления о Ганге, превращая ее буквально в перемещенную опорную точку транстерриториального опыта.[732] Подобные «гибридные» смещения преодолевают устоявшееся в этнологии территориальное понимание культуры. Напротив, ориентированное на процесс, транслокальное понятие культуры способно в переводческой оптике полнее раскрыть свой потенциал, позволяя рассматривать перевод и подвергание переводу как повседневные формы действия: «Перевод прочитывается как экзистенциальный процесс, непосредственно затрагивающий жизненную позицию и уровень принятия решений. „Гибридная“ личность вынуждена переводить, чтобы жить. <…> Задача грядущих переводческих исследований должна была бы заключаться в
