размышлений о переводе культуры – в том числе и в рамках «переориентации от текста к дискурсу».[704] Имеется в виду участие переводов в дискурсивных практиках и исторических дискурсных формациях. С этих же позиций история (художественного) перевода открывает возможность своего нового, критического прочтения. Перевод оказывается культурной техникой, включенной в отношения власти и зависимости, а также в определенный дискурсивный контекст (например, ориентализм, колониализм):[705] на фоне колониалистской интеграции литературных текстов Эдвард Саид не только указал на необходимость создать «сравнительное литературоведение империализма»[706] и тем самым провести ревизию литературной истории. Необходимой в контексте translational turn оказывается и ревизия истории перевода: в каких условиях и отношениях власти развился европейский переводческий авторитаризм и возникла «европейская переводческая привилегия»[707] или даже монополия. Здесь в игру вступает рефлексивный поворот. Ведь в колонизаторском процессе переводческая практика во многом служила европейской практике репрезентации в качестве стратегии закрепления образов чужих культур. А последняя посредством фильтрации, узурпации и фиксации в своих описаниях культуры способствовала тому, чтобы исключать неевропейские общества из динамики исторического процесса.[708] Тем самым следует рассматривать историю перевода как часть колониальной истории и понимать «колониальную историю культуры как культурно-политическую историю перевода в ситуации неравного распределения власти».[709] Современная переводческая практика также выдает свою причастность к этой истории гегемонии – на уровне языковой политики. Противостояние малых языков превосходству международных языков придает особую остроту переводческой проблематике. Однако и здесь возрастает необходимость как можно скорее концептуально переформулировать категорию перевода. При новом осмыслении этой категории в будущем не избежать критического вопроса о том, приемлемо ли вообще в условиях культурной гегемонии и неравенства языков и дальше связывать перевод с гармонической идеей трансфера, наводящего мосты и объединяющего народы.

Подобный выход концепции перевода за лингвистические рамки в сторону дискурсивной и культурной политики знаменует здесь не просто некий «культурный поворот» в переводоведении, открывающий совершенно новые области исследования культурного перевода. Такой выход как бы сразу создает новый ракурс рассмотрения самих культурологических явлений. Хотя переводческий характер культурологических «объектов» и постулируется пока еще по большей части метафорически (культура как перевод), тем не менее начинают заявлять о себе и методологически весьма конкретные, ориентированные на анализ действий подходы (перевод как культурная практика). Расширение предметной области, метафоризация и, наконец, методологическое профилирование и здесь обозначают три шага, которые, как и в случае со всеми «поворотами», развивают переводческий поворот. Сьюзен Баснет и Андре Лефевр относятся к первым из тех, кто не просто инициировал культурологический поворот в науках о переводе,[710] основав международные translation studies,[711] но указал на возможность дополнительного переводческого поворота в науках о культуре.[712] Однако дальше начальных намеков дело до сих пор не пошло – как, например, и в случае Рассела Веста, упомянувшего «переводческий поворот в культурных исследованиях».[713] И все же растущая метафоризация категории перевода свидетельствует о том, что набирает ход важная фаза переводческой переориентации. Лучше всего это демонстрирует новая концепция «культуры как перевода».

3. Понятие культуры. Культура как перевод

Для наук о культуре значимость категории перевода ни в коем случае не заключается в одном лишь расширении предмета анализа – в переводе культур и между культурами. Важно здесь, что она проливает свет на переводческий характер самих объектов культурологии, на их нехолистическую структуру, на их гибридность и многогранность. В этом отношении перевод уже сделался важным методом перемещения и «очуждения», формирования различий и посредничества – с пользой для теории культуры. Ведь такое понимание перевода укрепляет широко распространенную критику многовековой европейской практики определения сущностей и противопоставления «своего» и «чужого». Как-никак, во всех своих «поворотах» науки о культуре преследуют общую цель – за рамками бинарных моделей познания и дихотомических разграничений открывать новые методы освоения «промежуточных пространств». Однако плодотворным изучение таких промежуточных пространств будет только в том случае, если рассматривать их как «пространства перевода»: как пространства построения отношений, ситуаций, «идентичностей» и взаимодействий посредством конкретных культурных процессов перевода.

Определиться с границами и различиями оказывается важным сегодня, когда различные дисциплины – прямым или косвенным образом – движутся в сторону недихотомичной модели перевода, которая, отказываясь от четких поляризаций, подчеркивает взаимность трансфера, а также состояния «принципиальной переведенности» (Immer-schon-Übersetzsein). «Перевод… состоит на службе у различия».[714] Он противостоит мнимой чистоте концептов культуры, идентичности, традиции, религии и т. д. В этом смысле он выявляет обманчивость всякой утверждаемой идентичности, так как она всегда пронизана «чужим». Этой мысли не хватает конкретики, которой не добиться одним лишь деконструктивистским вниманием к переводу, рассматривая его в качестве категории языкового различия или же в качестве вершины айсберга языковой критики, основанной на различительном характере языка как такового.[715] В контексте концептуального переводческого поворота, ориентированного вместе с тем и на анализ действия, «различия» теперь можно исследовать скорее на уровне взаимодействий в сложившихся промежуточных и переходных пространствах.[716] Заслуженное внимание обращают на себя тогда и практические формы, в которых протекает критическое осмысление взаимозависимостей и взаимовлияний – особенно в культурно многослойных постнациональных социальных формациях.[717] Переводческое мышление и здесь воплощает собой пограничный феномен: «мыслить границами» («border-thinking»)[718] вместо того, чтобы мыслить идентичностями. В этом плане переводческий поворот укрепляет стремление наук о культуре к диверсификации – призывая в случае любых контактов, слияний, переходов, переносов и т. д. искать элементы посредничества, чтобы таким образом взломать кажущийся идеально ровным процесс переноса и выйти на уровень (культурных) различий.

Пожалуй, наиболее явное свое отражение переориентация на перевод обнаруживает в переводческой концепции понятия культуры: сама культура понимается как процесс перевода – среди прочего, и в смысле новой пространственной парадигмы перевода. Последняя, помимо идеи «культуры как путешествия» («culture as travel»[719]), проявляется и в концептах культурного перекартографирования политической карты («cultural mapping»), а также в построении некоего «третьего пространства» («third space»)[720] как специфического «пространства» действий и переводческих процессов. Иными словами, частично заступая на территорию spatial turn, переводческий поворот ведет к основополагающей ревизии представления о культуре: интегративное, холистское понятие культуры до сих пор еще находилось во власти герменевтического понимания и перевода культурных смысловых взаимосвязей. Динамизированное понятие культуры, напротив, открывается навстречу практикам, процессам переговоров и ситуациям культурного переноса. Наконец, с акцентом на перевод оно фокусирует внимание на обсуждении границ, на плодотворности взгляда извне, на переориентации привычных направлений трансфера. Важные импульсы здесь исходят и от постколониальных подходов, ставящих под вопрос европейско-американскую монополию на формулирование определений и формирование теорий. Европейские культуры и науки также не могут открещиваться