ключевых текстов неевропейской культуры – с их несовместимыми с западным миром смысловыми структурами и особенностями жизненного мира – в европейские текстовые формы.[751] Самые значительные препятствия на пути перевода ставит крайне существенный политико-переводческий аспект власти. С постколониальной точки зрения перевод становится поэтому все более насущным культурно-политическим проектом. Связь культурного и текстологического перевода с вопросами власти является ключевой точкой, на которой концентрируют свое внимание культурная антропология и постколониальная теория в рамках своего критического интереса друг к другу. Здесь этнографическая проблема перевода и репрезентации нагружается политическими смыслами, поскольку внимание переключается на «политику перевода культур („третьего мира“)».[752] На этой координатной оси переводческой политики бросается в глаза важный вариант перевода различий, воплотившийся, к примеру, в изобилующей разногласиями рецепции романов Салмана Рушди: «перевод не просто с языка на язык и из одной культуры в другую, но и перевод между группами интересов и дискурсами, которые соревнуются за превосходство на социальных аренах – местных, национальных, транснациональных».[753] Не в последнюю очередь именно на «арене» социальных диссонансов категория перевода помогает с позиций жизненного мира и политики осмыслить явления, возникающие внутри и на перекрестке культур и культурных различий.

Такие примеры демонстрируют, насколько «возмутительной» может становиться интеркультурность, настаивающая на «поисках универсальной основы коммуникации», но в то же время вынуждающая искать «специфическое культурное первоначало Своего».[754] Однако данная дилемма позволяет сформулировать плодотворные вопросы перевода. Такой исследовательский горизонт выстраивается вопреки переводческой прерогативе Европы и ее давней традиции переводить чужие культуры и языки сугубо в европейский контекст. В будущем европейская наука о переводе неизбежно столкнется с новыми вызовами, пытаясь следовать за другим направлением исследовательского взгляда, согласно которому «процессы перевода играют принципиальную роль для самопонимания всех внеевропейских культур…»[755] Сюда относится, к примеру, формирование идентичности через процессы перевода в смысле гибридных формаций, особенно в обществах многоязычных регионов, таких как Африка, Азия или Вест-Индия.[756] Сюда же относится и определение своей позиции или выражение сомнения по отношению к гегемонному положению английского языка как международного и к определяемому им мировому рынку, где категория перевода так же выявляет асимметричные условия трансфера в глобальной экономике.[757]

6. Эпистемологические и методологические горизонты переводческого поворота

Последний шаг в формировании какого-либо «поворота» – всегда шаг концептуальный. В нашем случае категория перевода должна перерасти уровень предметности и стать аналитической категорией. На этом эпистемологическом уровне категория перевода продолжает актуальную в науках о культуре тенденцию к критике бинарности. Потому что в качестве категории, характеризующей «промежуточные пространства», перевод воплощает собой движение, направленное против мышления бинарными структурами и эссенциализирующими представлениями, основывающимися на сущностных определениях. С методологической точки зрения перевод как раз представляет собой еще далеко не исчерпанную модель для дисциплинарных сцеплений и сопряжений – в том числе и с прицелом на возможную трансформацию дисциплин и их понятийных систем как таковых: «Когда понятия ступают на территорию различных жанров, они не могут не измениться».[758]

Итак, в зарождающемся мировом обществе знания перевод – не просто средство культурного контакта или способ межкультурного диалога. Перевод может служить и моделью объединения дисциплин, максимально открывающих себя к интеграции и обнаруживающих все новые «зоны контакта».[759] В отличие от «более гладкой» категории междисциплинарности категория перевода применима и для осмысления непосредственно различий и конфликтов между дисциплинами и исследовательскими направлениями. Присущее таким зонам контакта напряжение весьма плодотворно в тех случаях, когда нужно «пере-водить» и тем самым трансформировать научные концепции, переформулируя их в других жанрах и контекстах – здесь можно вспомнить, например, изображение естественно-научных теорий в литературе или анализ эмоций в нейробиологии. Важной попыткой перевода между дисциплинами и их понятийными системами предстает сегодня спор между исследованиями мозга и гуманитарными науками о «свободе воли». Подобные зоны контактов, пересечений, но также и конфликтов между дисциплинами в особой степени способствуют разработке транскультурно-сравнительных точек зрения.[760]

Чем более целенаправленно будет использоваться методологический потенциал категории перевода, тем плодотворнее окажутся пересечения дисциплин. Подразумевается здесь не только возможность переводить устоявшиеся общие понятия в оперативные, ориентированные на действие, и раскрывать в межкультурных ситуациях элементы посредничества, допуская при этом и случаи неудачи, срыва или даже возможной непереводимости. Подразумевается также и вовсе не метафорическая способность «перевода» находить важные межкультурные звенья для сопряжения отдельных дисциплин – так, новые, конкретные импульсы получает, например, компаративистика. Важным стимулом здесь оказывается предложение Джеймса Клиффорда рассматривать компаративистские понятия как «переводческие термины» («translation terms»).[761] Но что под этим подразумевается? Клиффорд исходит из того, что культурные значения и смысловые различия нельзя просто перенести или сравнить. Примерно так же, как это было с «путешествующими концептами» («traveling concepts»): на передний план выходят «практики перемещения»[762] – передача, перенос и перевод. С одной стороны, это имеет существенное значение для интернационализации наук о культуре, то есть для cultural studies. Ведь если ожидать от культурологии не односторонней глобализации, но идущей от ее (европейской) периферии трансформации, то, как говорит Стюарт Холл, необходимо принимать во внимание переводческие процессы.[763] С другой стороны, мировое общество повсюду создает неполные эквивалентности, которые можно освоить с помощью таких переводческих категорий. Подобный стимул дает и предложение Клиффорда использовать диаспору, миграцию, туризм, эмиграцию и в первую очередь «путешествие» как компаративистские «translation terms», как переводческие понятия. Тем самым совершенно осознанно выстраивается система координат, исходящая не из абстрактных систематических единиц сравнения, но из конкретного круга проблем и практик. Она преодолевает ограниченность европейской истории понятий, как видно из многочисленных примеров трансформации (но отнюдь не всегда – успешного освоения) западных концептов в процессе модернизации неевропейских обществ. Создается впечатление, что культурология превращается буквально в некую науку о путешествии и передвижении, которая уже не задается вопросом об аутентичных корнях культуры («roots»), но исходит из формирования «культурного» через транскультурные траектории («routes»). «Культура как перевод» добивается здесь большей конкретики, вводя в круг транснациональных проблем новых действующих лиц: культурных посредников, торговцев, переводчиков, туристов.

Здесь перед translational turn открывается особенно широкий горизонт, который пока можно обозначить лишь пунктирно. В любом случае стоит проверить, насколько выгодней при сравнении культур оказывается категория перевода. К примеру, новейшие тенденции транснациональной историографии, свободной от господства Европы, связаны с вопросом о линиях взаимопересечений Европы и неевропейского мира. Они направляют фокус внимания на переплетенные истории, «entangled histories»,[764] «connected histories», истории взаимоотнесенности или на «мультиантропологию»,[765] предложенную Джорджем Маркусом в качестве транснациональной формы этнологии. Эти исследовательские подходы, оказывающиеся вне сугубо европейской области влияния, заставляют еще более