постколониальный поворот в театроведении. На первый взгляд может показаться, будто в поле зрения здесь оказываются лишь новые – синкретические – формы внеевропейского театра, то есть будто европейский театр лишь расширяет свое предметное поле. Однако и в этой области затем обнаруживается методологический вызов: необходимо сначала разработать эстетические критерии на основании интерактивных, а также ритуальных практик культурной перформации. Например, Кристофер Балм интенсивно занимается «индигенными» теориями театрального синкретизма, от индийских до карибских, южноафриканских и австралийских; эссе Воле Шойинка «Четвертая сцена» со ссылкой на мифологию народа йоруба и другие рамочные условия ритуалов в Нигерии послужит здесь лишь одним из многих примеров.[640] Постколониальный поворот в этом случае побуждает уделить большее внимание чужим театральным формам с их собственными категориями (синкретизма, устности и лиминальности) и тем самым дает импульс к межкультурному расширению самого перформативного поворота. Это касается и других перформативных жанров, таких как постколониальное кино[641] или колониальный и постколониальный спорт, ставший чрезвычайно важным исследовательским полем постколониального поворота. Так, на примере крикета как «имперской игры»[642] было показано, как английский инструмент господства оказался медиумом антиколониального, эмансипационного заимствования.[643]

Столь широко осмысленным перформативным понятием культуры постколониальные исследования не в последнюю очередь обязаны этнологии, раскрывшейся в постколониальном ключе, как показывают дебаты в связи с выставками чужих культур в этнологических музеях.[644] Однако постколониальному повороту в этнологии предшествовала постколониальная критика самой дисциплины: ее причастности к колониализму и следования колониалистским структурам в изображении чужих культур. Между тем и здесь постколониальный поворот привел к «мультилокальной этнографии»,[645] новые темы которой встроились непосредственно в контекст «постколониальных трансформаций»:[646] глобализация и миграция,[647] диаспора[648] и гибридные пространства[649] раскрываются здесь через перспективу акторов, через опыт детерриториализации групп мигрантов, а также через новые пространственные отношения транснациональных связей. Для постколониальных исследований этнологические дополнения опять-таки необходимы, так как с дисциплинарной компетентностью они выявляют этнические и присущие той или иной стране культурные отклонения в процессах постколониального и глобального развития. Это позволяет более точно локализовать постколониальный поворот, подобно тому как это делают конкретные локальные исследования, например о постколониальном развитии городов в Азии.[650]

Для географии[651] ее выявленное «соучастие» в колониализме также послужило критическим стимулом к освоению постколониальных исследовательских оптик: «„постколониальный поворот“… образует новейший эпистемологический сдвиг…»[652] Действительно ли мы имеем здесь дело с новейшим «поворотом» или нет, перед нами в любом случае попытка перенять концептуальную оптику постколониальной теории, которая ставит под вопрос интеллектуальную колонизацию и предлагает контрпроекты, избегающие поляризации «третьих пространств», – однако вместе с тем и попытка укрепить эту оптику эмпирически. Потому что моменты глобального опыта получают концептуальное осмысление не только в идее «третьих пространств», но также перерабатываются и изменяются в конкретных, эмпирических местах и областях, с их колониальной обусловленностью, посредством особых материальных практик и пространственных отношений.[653] Именно здесь намечаются пути преодоления господствующего текстуализма постколониального поворота.

Пожалуй, непреодоленной по сей день остается серьезная гендерная слепота во всех дисциплинах, подключающихся к постколониальному повороту. При том что последний сам может извлечь пользу из гендерных исследований, ибо все они заняты общим делом: с исторической точки зрения – выявить ключевую связь между гендером и империализмом в отношении маргинализации «Другого/Другой»,[654] а с эпистемологической точки зрения – снять дихотомии и отказаться от бинарных систем, например от поляризации «мужчина/женщина» с ее иерархическими оттенками. С другой стороны, постколониальный поворот также снабжает гендерные исследования важными критическими импульсами: критике подвергается западная универсализация гендерных исследований, которая привела к тому, что женщины во всем мире обобщаются в одну гомогенную (подавляемую) группу.[655] По отношению к женщинам из стран третьего мира – как утверждают в своей критике Чандра Моханти, Рей Чоу, Трин Минх-Ха, белл хукс и другие – западный феминизм и гендерные исследования приобретают скорее гегемонистский статус, конструируя женщин третьего мира в качестве гомогенной, безвластной группы. Женщины закрепляются в образе монолитной группы в своем объектном статусе – и чаще всего это статус жертвы. Феминистские подходы за пределами Европы оспаривают подобное закрепление, выдвигая аргумент о том, что дискурсивные категории «женщины» и «гендера» подменяют здесь историко-политическое значение этих понятий в его культурно-специфических различиях. Тем самым женщины лишаются не только исторической и политической «силы» («agency»),[656] но и возможности использовать собственное (локальное) местонахождение в целях самоопределения и саморепрезентации. Критика западного феминизма приходит к заключению, что он описывает женщин третьего мира в их безвластии (и объектном статусе) для того, чтобы его теоретики могли профилировать собственное дискурсивное самопонимание в качестве автономных субъектов, подобно тому как это происходит в случае ориентализма. Постколониальные стимулы вынуждают появляющиеся транснациональные гендерные исследования искать возможные точки соприкосновения,[657] то есть децентрированные эпистемологические позиции.[658] При этом следует переосмыслить и ускорившуюся циркуляцию «путешествующих теорий» и аналитических категорий, таких как «раса-класс-гендер и т. д. в исследованиях женщин и гендера».[659] Транснациональный гендерный анализ отсылает к обладающей критическим потенциалом проблематике, которая заставляет обращать внимание на гендерно-специфичные измерения в конструировании «Другого» – вплоть до конструирования белой и иной маскулинности;[660] теоретически фундированные постколониальные литературные тексты особенно обогащают такой анализ.[661]

4. Критические импульсы для постколониального поворота

Камнем преткновения в дискуссиях по поводу перспективного проекта транснациональных гендерных исследований становятся вопросы: кто же является носителем постколониальной теории? можно ли считать ее проектом культурных элит? Как бы то ни было, к носителям этой теории относятся эмигрировавшие интеллектуалы, успешно работающие в западных университетах, так называемые «половинчатые» (halfies)[662] с «идентичностью через дефис»: индийско-американские, такие как Гаятри Спивак, Хоми Баба, Ашис Нанди, Дипеш Чакрабарти, Веена Дас, Салман Рушди и другие; африкано-американские, такие как Нгуги Ва Тионг’о, Кваме Э. Аппиа, Ашиль Мбембе; карибско-английские, такие как Стюарт Холл и т. д. С их помощью постколониализм взошел на Олимп академической системы в качестве дисциплины. Однако именно здесь постколониальный поворот сталкивается с угрозой оказаться в тупике, которая возникает, как только он начинает превращаться в жаргон и выливается в автореферентность и пустые заклинания.[663] Ему это грозит явно больше других новых ориентиров культурологии. Ведь диапазон постколониального поворота связан с крайней многозначностью, поскольку ему приходится преодолевать разрыв между теоретичностью культурологического подхода и практикой культурно-политического высказывания. Поэтому он, с одной стороны, склонен придавать собственным исследовательским концепциям нормативный статус, укрепляя его эмфатическими средствами. С другой стороны, он обнаруживает тенденцию к «метакритическим спекуляциям», вместо того чтобы связать их в отдельных эмпирических исследованиях с локальными политическими, экономическими