практики боли, которые порождают «социальное поле», описанное Шеер, и становятся его плодом. Эти, казалось бы, «естественные» выражения, написанные на теле или лице, наследуемые в слове или метафоре, в высоте звука или интонации, в не меньшей степени являются частью культурной ткани памяти, чем знаки боли, закрепленные за анатомической Венерой. Способность управлять этими выражениями связана с умением окружающих считывать их. Они меняются с течением времени под воздействием политических разломов, в зависимости от того, как присваивается статус по расовому, гендерному, классовому и возрастному признакам, а также в соответствии со статусом и меняющимися параметрами медицинского знания. Тем не менее их «липкость» обеспечивает присутствие прошлого в настоящем. Насколько присутствие боли считывается, а эмоция закрепляется или выветривается, зависит от того, насколько позиция человека или группы в социальном поле позволяет видеть и признавать заключенную в предмете боль. В конце концов, переживание чужой боли зависит от того, в какой степени объекты выражения этой боли, в том числе тело, лицо и слова больного, согласуются с «утонченностью» наблюдателя. Поэтому всякий раз, когда в истории обнаруживаются свидетельства боли, которую не замечают, игнорируют и недооценивают либо, наоборот, которую преувеличивают и потому переусердствуют с лечением, историк должен обращаться именно к ним. В конечном счете это вопрос политический. Люди распознают боль только там, где она согласуется с привычным пониманием и пережитыми ощущениями. Поэтому человек может вкладывать боль в неодушевленные предметы и выявлять ее в них. Он отмахивается от чужой боли, когда его собственные представления о ее виде, звучании и ощущении не стыкуются с лицом, голосом или телом страдающего или же когда не получается поставить себя на место другого.

Эмпатия — это упражнение в самопознании, а не инструмент постижения других, и поэтому внутренне она никак не связана с альтруизмом или добротой. Поскольку эмпат должен распознавать то, что прилипло к чужой экспрессии — чужие ассоциации и признаки боли, — пределы эмпатии неизбежно ограниченны. В то же время, как я попытался показать, эмпатия имеет на удивление многообразные последствия. Можно убедительно продемонстрировать, что человеческий мозг, подобно зеркалу, реагирует на чужие движения. Не менее весомо утверждение, что человек должен понимать значение движений, которые видит, — только тогда он сможет представить, что совершает их самостоятельно[335]. Более того, он должен уделять этим движениям достаточно внимания, чтобы их осмыслить и, следовательно, почувствовать что-то в ответ. Вдобавок к этому исследования эмпатии слишком легко увязывают моторную функцию (движение) и доступ к эмоциям, словно та же сила, что движет конечностями, отвечает за гримасы и жесты отчаяния. Причиной тому — мнение, что выражение лица всегда однозначно соответствует определенной эмоции. Многие, и не в последнюю очередь историки эмоций, подвергают наличие такой связи серьезному сомнению[336]. Возвращаясь к гримасе боли: никакое выражение лица не сообщает нам автоматически или в соответствии с каким-то вневременным естественным законом о том, какая эмоция стоит за ним. Если бы это было так, тогда гримасы страдания и, соответственно, страдающие объекты прошлого были бы нам совершенно понятны. Но это, разумеется, не так. Опять же, можно согласиться с Шеер: если мимика, жесты, позы и язык — это то, что мы усваиваем и применяем, и если сами эти практики придают форму и смысл чувствам, которые необходимо выразить, то человек может понять чужое переживание боли только из контекста. Если я могу сопереживать вам так же, как наигранным травмам киноактера или плюшевому мишке, потерявшему глаз, то это не потому, что во мне есть что-то внутренне и априорно человеческое. Древняя система зеркальных нейронов в мозгу тоже этого не объясняет. Это происходит потому, что контекст, в котором я нахожусь, позволяет мне разделять с вами признаки боли.

Урок, который можно извлечь из всего этого, заключается в том, что понимание общего контекста может оказаться превратным. Я могу неверно считать вашу боль. Если я сопереживаю изуродованной кукле, это может свидетельствовать о том, что я человек, — но я заблуждаюсь. Если, с другой стороны, я вкладываю свою боль в скульптуру, а вы не можете ее распознать, то, возможно, заблуждаетесь вы. Если я с готовностью распознаю боль исторического персонажа, если мне кажется, что моя эмпатия открывает мне доступ к ней, опять же я могу заблуждаться. Я не имею права утверждать, что то социальное поле, в котором распознаю признаки боли, совпадает с социальным полем любой прошлой эпохи. Они могут оказаться удивительно схожи — а могут и не оказаться. Понять боль в прошлом, да и в настоящем — значит постичь ту самую «утонченность». Освоение тонкостей сложных жестов и выражений другого социального поля, подобно овладению музыкальным инструментом с нуля, — это беспокойный, нелинейный и трудный процесс. И неважно, распознаем ли мы боль с легкостью или отмахиваемся от нее, — необходимо разобраться, почему мы склонны так однозначно разграничивать явления. Говоря исторически, я знаю, что нахожусь на верном пути, если не вполне понимаю чужую боль.

Отказ от такой позиции сопряжен с огромными рисками. На первый взгляд, эмпатия может оказаться не менее изолирующей и жестокой, чем общепринятое сочувствие XVIII–XIX веков. Для меня признать вашу боль — значит спроецировать на вас знание о том, что вы на меня похожи или, по крайней мере, понятны мне. Вы вписываетесь в мой опыт, мои суждения и контекст моих собственных возможностей. Не признать вашу боль или, что еще хуже, отрицать ее — это, по крайней мере потенциально, значит поместить вас за пределы моих возможностей и, следовательно, расчеловечить вас или обесценить ваш опыт. В современном языке это часто выражается словом «вера». Когда кто-то говорит о своих страданиях, одни отвергают эти заявления, а другие говорят: «Я тебе верю». Поверить не значит понять. Вера не подразумевает сочувствия. Она аналогична эмпатии. Поверить — значит признать возможность существования страданий, о которых я не знаю. Достаточно того, что кто-то сообщает о них. Если мы полагаемся на эмпатию (неважно, рассматриваем ли настоящее или прошлое), есть риск, что в процессе поиска тех эмоций и переживаний, с которыми можем себя отождествить, мы не будем замечать остальные.

Глава 6. Контекстуализация. Наслаждение и наказание

Если боль субъективна и изменчива, непредсказуема и недостоверна, то можно ли пойти дальше и оценить ее неизмеримость? У нас есть свидетельства раненых и больных: ощущения от пореза, укола или ожога у различных — а подчас одних и тех же — людей разнятся в зависимости от времени. Контекст, внимание, опыт, эмоции — все это опосредует значения, которыми человек наделяет сенсорные сигналы.