дни ее авторитет ослабел. Известная своими социологическими теориями, она оказала влияние на молодого Дарвина, но в 1839 году ей диагностировали злокачественную опухоль матки, и все ее интеллектуальные, социальные и политические амбиции были уничтожены. Это привело ее к инвалидности и одиночеству, но она сумела подчинить болезнь себе и с тех пор считается примером того, как можно сопротивляться власти медицины над больным. Она рассказала об этом в своем сочинении «Жизнь в больничной палате» (1844). Этот текст хорошо изучен, но его не рассматривали как повествование о человеческом сочувствии. А между тем именно в этом и заключается его ценность[308].

По сравнению с другими у хронического больного есть больше возможностей изучить, как по-разному проявляется и работает сочувствие. «Если всякое горе учит нас, что нет ничего более универсального, чем сочувствие, то долгая и неизлечимая болезнь ясно доказывает, что нет ничего более многообразного, чем его виды и степени», — писала Мартино[309]. Если пациент активно ищет сочувствия, то его обретение может стать «райским утешением», но важную роль здесь играют обстоятельства[310]. Люди не всегда нуждаются в сочувствии, и зачастую оно больше говорит об отношении к боли ее свидетеля, чем о каком-либо конкретном переживании или желании пациента. В той мере, в какой сочувствие вызвано болью, оно и само является своего рода болью — это страдание, порожденное страданием. Желание прекратить такое страдание часто становится толчком для ухищрений, направленных на устранение первоначального источника боли. По словам Мартино, «боль сочувствия в сердцах друзей побуждает их изыскивать средства облегчения, заставляет говорить о надежде с человеком, для которого надежды нет или она несовместима с тем утешением, которое он получает». Это очевидный и неприемлемый для больного «замаскированный эгоизм»[311]. На чужие попытки пробудить «надежду» Мартино реагирует с аффективной рациональностью древних греков. Надеяться, когда разум, обстоятельства и предпосылки говорят о том, что это бессмысленно, — значит обманывать себя. Для материалистки Мартино это равносильно пассивному упованию на заступничество Бога или богов, природы, космоса, судьбы, на что угодно. Это ведет к сокрушительному разочарованию в довершение к постоянному страданию. Среди образованных людей надежда, инструмент сочувствующего, издавна считается нежелательной и несправедливой индульгенцией, предвестницей неминуемой смерти. Не стоит, увещевала Мартино, «с тоской» искать надежду, лучше стремиться к терпению[312]. Она писала о золотой середине между слепой надеждой и усталостью от сострадания. «Это сладкое время, — говорила она, — когда друзья перестали необоснованно надеяться, но еще не „устали отчаиваться“»[313]. Как ведут себя друзья в такое «время»? Можно ли назвать это солидарностью в отчаянии? Наверное, да. Солидарность при переживании страдания может оказаться более полезной.

Мартино жаловалась на еще одно проявление эгоизма сочувствующего, который отрицает или «не допускает» «боль и удручающую перспективу будущего». Выше нос, улыбайтесь, думайте о хорошем… Как работают банальности? По мнению Мартино, чем чаще «здоровые и счастливые люди» прибегают к ним, тем сильнее больные «склонны» «изображать свои недуги в худшем виде»[314]. Она считает, что больного гораздо легче порадовать и утешить, если «с любовью говорить правду»: «Пусть медсестра предупредит, что лекарство вызовет тошноту. Пусть врач признает, что лечение будет болезненным. Пусть сестра, или брат, или друг говорят мне, что не следует надеяться на выздоровление. Когда приблизится время смерти, пусть не скрывают, что я умру, и скажут, когда это случится»[315]. Но лучше, чтобы не было ничего, никого, никаких слов, никаких действий, — и это редко признается в истории сочувствия.

Лучшая стратегия сочувствия — потакать желаниям страдальца. Для Мартино это означало одиночество. «Единственное, чего я желаю, — чтобы окружающие с бо́льшим уважением относились к моей потребности оставаться одной во время болезни», — писала она.

Мало кто понимает, что, хотя многие больные предпочитают уединение и искренне стремятся к нему, окружающие если не сопротивляются, то по меньшей мере удивляются этому и посмеиваются над кажущейся странностью. Они не считают такое стремление обоснованным. Но если исходить из того, что больные лучше знают собственные потребности, можно обнаружить, что их доводы перевешивают[316].

В наши дни читать такое не слишком приятно, не правда ли? Одиночество стало социальной патологией, оно усугубляет боль[317]. Мартино, скорее всего, не знала об этой концепции, которая явно зародилась в Новейшее время. Она выразила проблему многих, кто на первый взгляд находится рядом с больным ради облегчения его страдания. При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что эти люди в большей степени стремятся выполнить социальные обязательства и уменьшить собственные терзания. В сущности, сочувствие — это патология, это боль. Почему «немощная больная» не может сама определить рамки сочувствия? «Пациент, чье бремя — вся жизнь» «будет рад принимать друзей только в самые легкие часы, когда может наслаждаться их обществом и меньше всего чувствовать себя обузой»[318].

Это логично. Почему бы не насладиться обществом человека, которому приятно быть рядом с вами? Более того, Мартино считала, что «когда нам больно, для нашего душевного спокойствия необходимо оставаться в одиночестве». Соединение понятий одиночества, боли и душевного спокойствия может показаться терминологически противоречивым. Но Мартино имеет в виду, что демонстрация боли близким и друзьям — это социальное бремя, которое, в свою очередь, усугубляет страдания. «Там, где о телесном благополучии не может быть и речи, душевный покой приобретет первостепенное значение, — писала она. — А он недостижим, когда мы видим, что любимые мучаются из-за наших страданий даже больше, чем мы сами»[319]. Вспомним накидку Ахиллеса, который прикрывался ею не только для того, чтобы защитить других, но и чтобы отгородиться от окружающих. У Мартино роль накидки играет изоляция, закрытая дверь. В этом, как ни странно, и заключается суть сочувствия. Как и во многих других отношениях, Мартино отстаивает право распоряжаться своим собственным переживанием болезни вопреки риторическим, практическим, естественным или профессиональным притязаниям окружающих. Понимание, что ее страдания являются причиной чужих, что ее боль порождает боль в других людях, позволяет ей взять на себя роль того, кто сочувствует: не пассивно принимающего чужую заботу, а активно защищающего близких от болезни, которую проще переносить наедине с собой.

Сама Мартино вспоминала о днях своей немощи без особой нежности. При ее жизни и впоследствии этот рассказ воспринимался как история смирения с болезнью, история о хроническом недуге, который внезапно отступил, а затем под конец жизни вернулся, но так и не сумел подчинить себе дух писательницы. После смерти Мартино авторитетные врачи, вынужденные ей отвечать, бросились утверждать, что рассказ был неправдой: в 1876 году она умерла от кисты