Возможно, имеет смысл рассматривать боль не как сенсорный опыт вообще, но как опыт, который может возникать в результате ситуативной обработки и оценки сенсорной информации. Болевой опыт не всегда негативный. Иногда боль становится кульминацией экстаза — религиозного или сексуального. Подчас она несет такой ужас, что к ней прибегают при наказаниях или выбивании признаний. В этой главе я дам оценку этим случаям, рассмотрев контекстуальные крайности боли — от пыток и телесных наказаний, дисциплинарной педагогики (обучение розгами) до садомазохизма и преодоления болевого порога в спорте. Моя цель — показать, что боль не следует воспринимать как исключительно негативный опыт. Важно понимать, как ее сущность меняется под влиянием контекстуальных и политических рамок с их страхом, тревогой, репрессиями, наказаниями и дурными намерениями. По тем же причинам можно допустить, что иногда боль приносит наслаждение или радость.

В мире пыток

Знаменитый трактат Элейн Скэрри о пытках начинается с разграничения, которое я считаю необходимым опровергнуть: автор различает «реальную» боль и ее «непосредственное переживание». При пытке, по ее словам, «человеку причиняют настоящую, мучительную боль. Но пытка, суть которой — причинение боли различными способами, сама по себе демонстрирует и усиливает непосредственное переживание боли». Она описывает, как провоцирование телесной боли

высвечивает структуру и масштабы того, что обычно переживается частным образом, того, о чем невозможно говорить, что заключено в границах человеческого тела. Затем, посредством сдвига восприятия, оно отрицает и искажает реальность того, что само объективирует. Благодаря этому сдвигу страдание внешне выглядит совершенно иллюзорным, но становится убедительной демонстрацией силы мучителей и режима, который те олицетворяют[337].

По мнению Скэрри, «превращение абсолютной боли в симуляцию абсолютной власти» — это одна из задач пытки, которая превращает «реальную боль» в нечто иное, нечто большее. Концепция Скэрри не только опирается на имманентную связь раны и телесной боли, но и поддерживает различие между физическим и психологическим страданием. По ее словам, «физическая боль способна уничтожить психологическую, потому что уничтожает всякое душевное переживание — болезненное, приятное или нейтральное». Она «способна разрушить все аспекты личности и окружающего мира»[338]. Далее Скэрри настаивает, что «физическая боль» «является исключением среди психических, соматических и перцептивных состояний, поскольку только она не имеет объекта… во внешнем мире»[339].

Различные свидетельства указывают на неверность предпосылок, на которые опирается Скэрри в своей аргументации: прямой связи между физической травмой и ощущением боли не существует, так же как нет границы между телесной болью и психологической. Более того, можно утверждать, что телесной боли без психологической не бывает. Различие между «реальной» болью, то есть телесным ощущением, которое связано исключительно с повреждением, и переживанием боли является ложным. Нет такого понятия, как «физическая боль» без «объекта во внешнем мире», поскольку физическая боль неотделима от страха, тревоги, отчаяния и других чувств, придающих ей смысл. Как отмечает сама Скэрри, эти явления интенциональны, им сопоставлены объекты во внешнем мире. Без смыслового наполнения боль — ничто. Страдания при пытках так ужасны именно потому, что обладают контекстуальной, эмоциональной и политической окраской. Боль не столько разрушает мир, сколько пытается убедить в том, что весь опыт должен восприниматься через реальность, которую она порождает. Это не значит, что боль бессмысленна, — напротив, она насыщена смыслом, связанным со строжайшим принуждением. Если бы не это психологическое принуждение — со стороны власти и страха, — нанесение телесных повреждений вообще не было бы пыткой. Средневековую пытку от средневековой хирургии отличает лишь контекст, но это различие имеет большое значение. Оно определяет свойства страха, отчаяния или надежды, политические рамки оказания помощи и причинения вреда, возможность вылечиться или риск умереть, сочувствие и враждебность. Аргумент Скэрри можно перевернуть с ног на голову. Пытка сама по себе — часть реальности, она создает определенный контекст и навязывает его жертве. Подчиняясь или сопротивляясь, жертва приобщается к этой реальности и определяет свое место внутри нее или за ее пределами. Вне реальности не существует ничего, нет такого места, пространства или времени, которые были бы свободны от контекста. И пытка не является исключением.

Вот почему боль при пытках может ощущаться по-разному. Жертва наделяет ее богатым содержанием, но оно контекстуально, изменчиво и непременно политически окрашено. Возвращаясь к этой теме, я хочу показать, что в определенных ситуациях жертва отчетливо осознает существование мира за пределами демонстрации власти со стороны палачей. Я также хочу показать, что символическое изображение боли от истязаний обретает двойственный характер в рамках того мира, в котором они представлены. Вспомним пример святой Агаты и символизм ее мучений. Ее принуждали отказаться от своей веры, но она сопротивлялась. Демонстрация силы и власти, отображенная в ее ранах, стала свидетельством высшей силы — веры. Следы пыток и пережитое страдание лишний раз подчеркивают благочестие жертвы и становятся видимыми культурными символами добродетели терпения. В мартирологах мирская власть и власть плоти вновь и вновь терпят поражение, поскольку обезображенное пытками тело олицетворяет несостоятельность боли как средства принуждения. Напротив, знаки боли указывают именно на того, от кого требовалось отречься, — на Бога.

В анналах истории повсеместны аналогичные сюжеты, посвященные неэффективности пыток для отказа от политических и религиозных убеждений. Роман Джорджа Оруэлла «1984» сегодня можно назвать образцом мифа об эффективности пыток. Истязания в нем — это способ заставить человека подчиниться большинству и предать себя и любимых. Однако в действительности пытки лишь укрепляют убеждения. Огонь может сжечь плоть, но способен закалить именно ту часть духа, которую он призван сломить[340]. Это не значит, что пытки не наносят колоссального вреда. Те, кто подвергся мучениям, часто обречены жить с памятью о травме, с вечной болью, из-за которой жизнь трещит по швам[341]. Но пытают людей не для этого.

Тем не менее на протяжении почти всей истории власть, применявшая пытки, считала их необходимым, приемлемым и эффективным средством. С Античности до раннего Нового времени в Европе господствовало представление о том, что боль является проводником истины, поскольку очищает от греха. Считалось, что этот принцип действует как в рамках светского уголовного права, так и в духовном плане. Исповедь должна была быть болезненной с точки зрения как самого процесса, так и последующего покаяния. В узкоправовом смысле тоже считалось, что исповедь через боль приносит больше пользы[342]. В других частях света, например в Китае, подобные представления привели к тому, что пытки на несколько тысячелетий заняли центральное место в системе правосудия[343]. Однако, несмотря на стойкость, такие воззрения могли измениться в любой момент. Ведь, как известно, пытки