Шрифт:
Закладка:
словно стальной колпак, с меня с силой сорвали шапку, которая была приколота к голове, и разорвали на мне одежду, чтобы надеть маску, как они ее называли, которая была железной и весила как булыжник… и мое лицо закрыли тремя железными прутьями, а кусок железа, неописуемо огромный, вложили в рот, маску замкнули на голове, и так я простояла все время со связанными сзади руками, с каменным грузом железа на голове и с кляпом во рту, который не давал говорить.
Ожидалось, что наказание пристыдит ее: по ее словам, «градоначальник сказал, что сделает меня примером для всех, кто когда-либо захочет уподобиться мне». Но, похоже, свидетели сжалились над ней, «разразились слезами» при виде этих «жестоких издевательств». Городской глава укорял их за «глупую жалость», а тюремщик взимал с каждого посетителя по два пенса. Позже Во снова заставили надеть маску и отправили в ней домой, люди на улицах ее «бичевали» (неясно, идет ли речь о порке в прямом смысле), услышав «гнусные и отвратительные слова» градоначальника. Вновь описывается не боль, а попытка пристыдить[352].
Умолчание о боли представляет интерес — несомненно, что большинству людей подобное устройство причинило бы очень сильные мучения. Но главную роль играет контекст, в котором эта конструкция оказывается на голове, поскольку именно физическое насилие со стороны власти должно было вызвать сильную тревогу — девушку связали, чтобы она не сопротивлялась, головной убор и одежду сорвали, маску грубо надели на голову, в рот затолкали кляп. Как бы ни было больно из-за тяжести маски, соприкосновения железа с кожей и острия во рту, боль была частью атмосферы, призванной пристыдить человека и заставить его в страхе повиноваться. Какими бы сильными ни были физические страдания, они были неотъемлемо связаны с яростным сопротивлением. В любом случае маска стала одновременно символом мощи и хрупкости патриархата, боли и сопротивления боли, символом того, что случалось с женщинами, которые говорили непозволительные вещи, — и символом справедливости.
Эта телесная пытка применялась и будоражила умы вплоть до XIX века, и впоследствии некоторые английские писатели строчили пикантные сочинения о том, что на «леди» следует надевать намордники, — порой даже если воспевался прогресс современной цивилизации[353]. Маску позора применяли не только в Европе раннего Нового времени. Ее стали использовать на заморских плантациях как эффективное средство пометить рабов. По словам Робина Блэкберна, «статус раба также можно понимать в терминах патриархальной идеологии как эмаскулированный и „феминизированный“; „маска позора“, которой затыкали рот дерзким женщинам, вновь появилась на плантациях, так же как пытка погружением в воду на позорном стуле или сожжение как средство „исправления“ или устрашения»[354]. Что особенно поражает, учитывая масштабы и длительный период применения маски, так это ничтожное количество прямых свидетельств о ее ношении. Рассказ Во стоит особняком и написан уже после того, как ее насильно заставили замолчать. Оглушительное молчание архивов следует воспринимать не как повод для рассуждений о том, что широкое распространение маски позора преувеличено, но как отголосок пронзительного немого вопля боли и страдания, порожденного страхом, стыдом, несправедливостью и насилием.
Мучение и экстаз
Важность контекста для переживания можно проиллюстрировать на примере телесных наказаний как средства воспитания. Слово «дисциплина», означающее наказание в качестве специфического средства обучения, возникло из обычая наносить удары плетью по ягодицам и восходит к аскетической практике некоторых монашеских орденов. Это вполне укладывается в рамки упомянутой выше добродетельности боли как средства достижения благочестия. Но перенос дисциплины в пространство образования связан с представлением о том, что причинение боли само по себе педагогично — как с точки зрения памяти и обучения, так и в отношении воспитания. Чаще всего результатом применения трости, прута, розги и лопатки{24} при телесном наказании детей становилась устойчивая психологическая травма, которая в некоторых случаях затрагивала целые сообщества и культуры. Лишь в 1979 году Швеция стала первой страной, где полностью запретили детские телесные наказания и отказались разграничивать наказание и жестокое обращение[355]. По мере того как телесные наказания становились предметом все более пристального внимания и запрещались по всему миру, ученые пытались осмыслить травматическое воздействие жестокого обращения в школе, отмечая ситуативные различия в культурной терпимости к причинению боли[356]. Появилось множество данных о долгосрочном вреде, наносимом из поколения в поколение в канадских школах-интернатах для детей индейцев. В них фактически творился культурный геноцид в рамках колониальных представлений о строительстве нации и цивилизации[357]. Насилие было не только физическим, но телесные наказания применялись постоянно[358]. Исследования, проведенные в разных странах мира, свидетельствуют: в позднее Новое время зародилось понимание, что телесные наказания неизбежно наносят ущерб[359]. Веками этот факт игнорировался и не оспаривался, и сегодня нанесенный ими ущерб приходится интерпретировать через умолчания и оправдания посредством культуры. Необходимо делать выводы. Боль и травмы, намеренно и умышленно причиняемые детям, являются частью культурно-исторического полотна и существуют, по большому счету, вне рамок соответствующих исследований.
Несмотря на травматичность методов, существует альтернативное представление о дисциплине как источнике наслаждения. Но главное — контекст. Я имею в виду не злоупотребления со стороны учителей (низменную радость от причинения детям страданий), а консенсуальную (хотя и неконвенциональную) сексологию дисциплины и удовольствие от испытанной боли[360]. Связь боли и удовольствия в сексе отмечалась еще в древности, хотя понятия использовались другие. В «Камасутре», как известно, говорится, что «можно кусать те же самые места, которые можно целовать»[361]. Но прежде чем разбираться с явлением, которое иногда называют «английским пороком», я обращусь к пьесе Томаса Шедвелла (1642–1692) «Виртуоз», написанной в 1676 году. По мнению Лесли Холла, это, возможно, первый рассказ о боли и сексуальном удовольствии, характерных для воспитательной «дисциплины». Главный герой Снарл переносит школьный опыт порки во взрослую жизнь в качестве фетиша. В дальнейшем намеки на сексуальное удовольствие, получаемое от боли при порке розгой или тростью, стали обычным явлением в английском искусстве. Так, например, Джон Клеланд (1709–1789) в своем романе «Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех» (1748/9), положившем начало целому жанру, изображает мистера Барвилла, который получает сексуальное удовольствие от порки с явным намеком на школьную традицию. Ему «уготовано было через розгу обретать наслаждение, так же как
