До скорого свиданья. Ваши Карташевы

[На полях:] Пожалуй, и чемоданы «домой» пригодятся скоро…

6. IV. 42.

[91, rue Boileau, Paris, 16-e]

Воистину воскресе! Христос воскресе, милые Павла Полиевктовна и Антон Владимирович,

Доброго Вам здоровья! Поговел, походил в Церковь, послушал (на rue Daru) прекрасное пение. Встретил Святой День благостно, незабытый. Была даже пасха, старорежимная, и куличи. А всё – добрые люди – читатели. Принесли и цветы из магазина, – голландского заказа, чудесные гиацинты. И яиц пасхальных подарили, и сахару. Ничего сам не хотел заготовлять, а помыслил: Олечка все пришлет, если надо. Так и вышло.

На душе не празднично. Мучает наш «вопрос». Уповаю. Ох, как томительно на чужбине! Пытаюсь уйти в творчество, – и это трудно, эти проклятые алерты!

Спасибо за то, что вспомнили одинокого. Все собираюсь повидать Вас. Завтра еду в Ste. Geneviève. Ваш сердечно Ив. Шмелев.

10. VI. 42.

[91, rue Boileau, Paris, 16-e]

Ах, милые, затеял кашу с «вечером», – да, кажется, подавлюсь. К концу путины вижу: не приобрел я себе ни «сокровищ», ни сильных мира сего. Вот, вижу: нет у меня никого (!), кто бы мог щедрой рукой взять хотя бы один билет на чтение. Ну, мои слабые (в смысле «сокровищ»-то!) друзья кое-что тщатся делать, стараются всунуть билет-другой, да боюсь: ну-ка придется читать перед полу-пустым залом, да еще и «токийским»! Зато уповаю: может быть, «на небеси» возместится? Правда, когда-то и Прага, и Рига ломились от слушателей: но там организации были. А ныне, здесь, – при полном анабиозе родного слова, – как соберутся русские слушатели русского писателя?! Это меня подавляет.

Приезжайте на мой гулкий (от пустоты!) «вечер», – шлю Вам «на эстраду», но Вы, конечно, сможете сесть в один из 1-х рядов, т.к. там поместится лишь M-me Пустышкина. А.Н. Меркулов (староста собора) очень советует пригласить митрополита! – даже обоих360!! Последую сему. Может быть, рядом посидят, друг на друга поглядят… – Одного не могу: нельзя обидеть слушателей двух «приходов».

Посылаю Вам «летучки». Может быть, оповестят они кого-нибудь из прихожан Подворья, может быть, кто и пойдет, или купит билет. Если – на что никак не уповаю! – вдруг Вам придет на мысль некто, кто мог бы взять билет… – черкните: я пошлю заказным письмом. Цены такие: входной (стоят, но, конечно, сядут, ибо моя каша тоже сядет!) – 15 фр. 12 и 13 ряды – 20. 11 – 30. 10 – 35. 7–9 ряды – 50. Ну – более дорогие… куда уж… где уж… Ни-кого у меня из богачей… друзей-то! Не искал, правда… да и доволен, правда… Есть один-единственный друг, о-чень сильный… очень многим-многим богатый… – это – родная правда, Божья Правда… – но она здесь ни при чем… она – в моих писаньях, поскольку было сил познавать Ее!..

Так вот, милые… – приезжайте! 22-го – День Святой Памяти Оли. Я предполагаю поехать 20-го в субботу – «благословиться». 22-го – же, после чтения, я буду очень разбит, как всегда после чтения.

Ответьте: думаете ли поехать 20-го в субботу… или – 23, во вторник? Целую, милые. Ваш Ив. Шмелев.

24 (11). VII. 1942 г. Ольгин день и день моего рождения в 1875 г.

Bernay (Eure)

Дорогой Иван Сергеевич!

Сегодня день памяти дорогой Ольги Александровны. Были ли на кладбище? Здесь сегодня сияющий редкий день на фоне серой дождливой Нормандии. Сегодня я дочитал записки «Ани Танеевой»361. Захватывающая, святая книжка о святом. О Святой Руси, о святой душе русского народа, воплотившейся в семейно-святой, может быть, детски-слепой, но наивно-праведной, нравственно (а потому и эстетически) прекрасной, в высшей степени благородной и чистой семье русского царя. Это куда повыше и европейской noblesse* и Adel**, и «джентльментства». Настолько же выше, насколько наше восточно-первобытное, апостольски-древнеотеческое Православие подлинее, «галилейнее», евангеличнее, чем гордое, земное, полуязыческое христианство Запада, и латинское, и протестантское.

А какой великий портрет царицы Александры362! Недаром новгородская старица пред смертью в 1916 г. сказала: «Вот идет мученица царица Александра!» Какое чудесное перевоплощение немки-лютеранки в нацию, веру, в дух своей семьи. Какой богатырский материнский талант. Это мощное материнство открыло ей среди развратного, корыстного, бездушного, лукавого аристократического окружения в Ане Танеевой «истинного израильтянина, в нем же льсти несть»363. Педагогическое чутье царицы верно узнало, что это чистое дитя дворянских гнезд, эта «Лиза Калитина»364, всосанная, вобранная, усвоенная в царскую семью, будет лучшей чародейкой обрусения и духовной няней и для самой Александры Федоровны, возжелавшей обрусеть до конца, а главное, для всех детей, в которых, как в губку влага, из Ани автоматически, ежедневно впивалась вся духовная несравненная красота лучших, русских, православных черт нашего барства. Педагогически это прямо гениально. И не знаешь, чем больше любоваться: высотой ли духовного вкуса царицы, пожелавшей смотреться в чистое зеркало Аниной души, или святостью этого зеркала, как бы смиренно-безличного, пассивного, а на самом деле сотворившего вместе с царицей это редкостное созвездие «святого семейства», охристианившего, оправославившего, обрусившего всех до единого детей, да и просветившего и закрепившего в чистоте и самого царя. Его временная «влюбленность» в Аню есть только плотской симптом его духовной зачарованности ее праведностью, его подсознательного «послушания» ей, как живой святой Руси…

А какая у них «авраамова» вера в русского человека, в русский народ, в Россию вопреки приводящей в отчаяние адской харе большевизма!

Какие бесчисленные и бездонные страдания!.. Что-то житийное, гефсиманское, голгофское.

Как на страстной мы читаем эти простые, но потрясающие 12 евангелий365, так для протирания своих помутневших глаз на богомерзкую русскую революцию (да и на всякую!..) мы можем читать эти «страсти»…

Чудесное спасение от большевицких лап А. Танеевой явно было нужно, чтобы появилась эта книга и эти немногие подлинные письма царицы, тайной (по евангелию) праведницы. Тысячи ее писем сожжены!.. Искаженное революционной пошлостью и подлостью лицо ее рисковало затмиться для Истории. Теперь оно солнечно блистает и усугубляется в своей подлинности ее двойником, ее мученическим зеркалом, записками Ани.

Они так были чисты и благородны, что никак не могли поверить, что Гришка366 и хитрец, и развратник, и хлыст. Они были из тех, с кого списан недосягаемый девиз: «Honny soit qui mal y pense»367. Они видели в нем только высокое, то́, что в нем